Зимние каникулы

Ох ты! Противная эта Галя – в кино. Везет же людям. Обязанностей помощника режиссера на киностудии Майя не знает, но готова поверить – не без некоторой досады – на слово, что производству без Гали не обойтись.

Тамара Георгиевна что-то мычит, требует, чтобы прекратили этот разговор.

– Лежи спокойно, – говорит муж. – Я пойду поищу заведующего. Как его зовут, вашего зава? – снисходит он до вопроса к Майе. – Прекрасно, Михаил Борисович, – повторяет он, чтобы до кабинета имя-отчество донести; полагает, что долго помнить его не придется.

...С утра на дворе было солнечно, под солнышком позвенькивала ранняя капель, а сейчас нанесло на небо снежные, низкие и темные тучи, ветер порывами бьется о стекла окон, залепляет их крупными мокрыми хлопьями снега. В палате стало темно, на сердце у Майи тревожно. Тревога, в общем-то, без ясной причины, все вместе: Варвара Фоминична, Тамара Георгиевна, спустившийся среди дня на землю мрак... Будто непременно несет с собой беду. Прояснится, заголубеет снова небо – и надвигающаяся беда вместе с тучами и тьмою отойдет. Так у Майи уже бывало. Есть у нее уже личный опыт.

Она встала и зажгла свет.

Муж вернулся в палату вместе с завом. Майя как раз выносила судно Тамары Георгиевны, едва с ними в дверях не сшиблась, не пролила...

Когда ставила богомерзкую посудину на место, на скамеечку рядом с кроватью, муж и глазом не моргнул, будто вполне естественно, что Майя – не санитарка, не дочка, посторонняя незнакомая девушка – должна за его женой убирать.

Он высказывал свои претензии заву, который слушал его, а краем глаза проследил за Майиными действиями:

– Ухода нет. Больные говорят – родственники. Посудите сами – какая из меня санитарка.

Что верно, то верно: санитарка из него не получится, и представить его в такой роли, чтобы судна выносил, поправлял жене постель, умывал, расчесывал – и так далее и тому подобное, дела мелкие, необходимые и числа им нет, – поистине никакая фантазия не поможет. Разве что сказочная.

– К тому же через два дня я должен вернуться в Свердловск, без меня там все остановится. Дочке, сколько бы отпусков ни брала, их не хватит, и еще уметь надо – за больным ухаживать.

Благодушный обычно зав, поникнув, слушает. Возразить ему нечего. Муж абсолютно прав. Но и предложить тоже нечего.

– Через месяц я уезжаю в длительную заграничную командировку, документы оформлены...

Михаил Борисович оживляется, муж дал маху:

– Полагаю, что от командировки вам придется отказаться.

– Как отказаться?! Да вы понимаете...

– Понимаю. – И, как будто перед ним ученик неполной средней школы, объясняет: – Бывают в жизни такие моменты, когда от чего-то, как ни жаль и обидно, приходится отказываться. К чему-то, увы, подлаживаться.

– Нет, вы решительно не можете себе представить...

Странное дело: сейчас муж, в сравнении с которым, казалось Майе, всякий другой человек, мужчина, должен что-то потерять, проиграть, явно терял перед толстым, пожилым, в мятом халате завом. Выше зава ростом на полголовы, он выглядел чуть ли не ниже. Аберрация зрения получалась.

– Не могу, – склонил голову Михаил Борисович. – Поверьте – не могу. Было бы идеально, если бы мы имели возможность обеспечить каждого такого больного, как ваша жена, персональной сиделкой. Пусть даже одной на троих. Когда-нибудь так непременно будет, а пока... – он развел руками.

– Я же могу заплатить! – вскричал муж.

– Кому? – устало поинтересовался Михаил Борисович. – Ей вот, Майе?

Муж кинул на Майю беглый, по инерции, взгляд, не понял смысла вопроса:

– Неужели не найдется...

– Попробуйте поищите, – пожелал ему Михаил Борисович. И почти дружески посетовал: – Трудно у нас с этим. Даже за деньги. А если и найдете – плохо ей без вас будет. Есть вещи, которые за деньги не купишь, сами понимаете. – Не первая у него Тамара Георгиевна такая и не последняя.

Тамара Георгиевна, пока они вот так, непринужденно, около ее постели переговаривались, и сама успела понять, что будет ей плохо. Бурно пережив печальный поворот судьбы, предоставила себя ее течению. Потухший взор обращен внутрь, и внешнего мира для нее не существует. Словно все в ней уже переболело: расставание со всем тем, что было дорого; отгородилась от него, будто ничего, кроме этой палаты, немоты и бессилия, никогда и не было.

Так или не так, но похоже. Заберешься разве в чужую душу?

– Все, что от меня зависит, я для нее сделаю. – Муж заверил их обоих – зава и жену.

Жене безразлично, а Михаил Борисович сказал:

– Надеюсь.

– Я пойду, Тамара.

Не шелохнулась, будто не к ней слова.

– Пойду, – несколько смешавшись, повторил муж. – Ты меня понимаешь?

Она опустила веки: понимаю. Вот ему и достаточно, не вникать же. Обратился к заведующему:

– Что-нибудь надо для нее купить, принести?

– Чернослив и свеклу доктор велел, – опередила ответ Майя. – Желудок не работает.

– Да, да, ясно, я сейчас запишу...

– Честь имею, – церемонно произнес простейший и добрейший из всех завов на свете Михаил Борисович. – Если что-нибудь понадобится, я к вашим услугам. – Разве только под козырек не взял. За его отсутствием. И вышел из палаты.

Этот тон заметно задел мужа, поубавил гонора, к Майе и Алевтине Васильевне муж обратился почти смиренно:

– Дочь, разумеется, будет ходить. И я, конечно, пока не уеду. – Спустился к ним со своего Монблана или Казбека. – Но когда нас не будет, очень прошу... Войдите в мое положение.

– Вошли, вошли, не волнуйтесь... – И вообразить Майя не могла, что Алевтина Васильевна способна высказать к кому-нибудь такое недружелюбие.

Но он и тому рад, что похуже в ответ не получил. Склонился к жене:

– Завтра приду. И непременно постараюсь тебя отсюда перевести.

Что-то оскорбительное, бестактное – не для себя одной, а для всех, кто в этой больнице, – уловила в его подчеркивании насчет другой больницы Майя: вы как хотите, а мы не вашего поля ягода, мы получше заслужили.