Злой рок. Политика катастроф

В первой половине 2020 года экономисты часто говорили, что катастрофы природного характера, как правило, приводят к резким, но все же сравнительно кратким экономическим кризисам. Исходя из этого был выдвинут аргумент, что по завершении пандемии мировые экономики стремительно восстановятся, показав на графиках V-образную кривую, – словно приморский городок, который закрывается на зиму и снова открывается в конце мая^[1319]. Возможно, это было верно для тех стран, где к лету 2020 года число новых случаев заболевания опустилось до очень низкого уровня. Но это не сработало в США, где пандемия все еще продолжалась и «бестолковое открытие» было частично сорвано. Международный валютный фонд, Организация экономического сотрудничества и развития и Всемирный банк проявляли куда большую осторожность, признавая опасность второй волны^[1320]. Некоторые теоретики-экономисты были настроены еще более пессимистично и предсказывали длительную и крайне сильную рецессию, вызванную неопределенностью, – «рецессию Франкенштейна», масштабную, словно Великая депрессия, и стремительную, как ураган «Катрина», причем с такими издержками на перераспределение труда, какие были только в дни Второй мировой войны^[1321]. Пока экономисты вели свои все более абсурдные споры о том, как восстановление предстанет на графиках – как латинские V, W, K, как логотип Nike или как перевернутый знак квадратного корня, – лично я еще в начале апреля предположил, что оно будет походить на гигантскую черепаху: производство упало, скатившись с панциря к основанию шеи, и медленно вскарабкалось на черепашью голову, оказавшись чуть ниже стартовой точки. Уолл-стрит снова выпуталась из неприятной ситуации (в который раз), но политика Федеральной резервной системы мало чем помогла малому бизнесу – который ко второй неделе мая работал на половину – на три четверти своей силы. И даже Программа защиты заработной платы (условно-безвозвратные займы, предоставляемые малым предприятиям, чтобы они не увольняли рабочих), по всей видимости, помогла прежде всего многим довольно крупным компаниям^[1322].

Известнейшие экономисты пытались во всем этом разобраться. Архилиберал Пол Кругман расценивал локдаун как «экономический эквивалент медикаментозной комы», и помочь в этом случае могло бы лишь кейнсианское средство – государственные займы. «Возможно, от этих займов и будет легкое похмелье, – написал он 1 апреля, – но оно не создаст особо заметных проблем»^[1323]. Напротив, Кеннет Рогофф – в финансовых вопросах далекий от кейнсианства – писал о том, что произошла «экономическая катастрофа… вероятно, способная соперничать с любой из рецессий за последние полтора столетия или даже превзойти их все», с долговременными последствиями, потенциально ведущими к «глобальной депрессии». Пандемия, как утверждал Рогофф, была сродни «вторжению инопланетян»^[1324]. Лоуренс Саммерс предпочел другое пугающее сравнение: «…физическая изоляция – это химиотерапия, а цель – ремиссия. Проблема в том, что „химия“… со временем становится все токсичнее». Он предсказал, что «динамика будет подобна аккордеону», пока вакцина не станет общедоступной^[1325]. Джон Кокрейн, самый проницательный комментатор Чикагской школы, увидел «значительный сдвиг спроса… от беззаботной экономики к экономике с непрерывной социальной дистанцией» и «постоянный негативный технологический шок»^[1326].

Всем этим умозрительным построениям принесло бы пользу немного экономической истории. Пандемия – не ураган (или, если угодно, не зима на Кейп-Код), потому что никто не в силах точно определить, как долго она продлится. COVID-19 может выдохнуться, подобно SARS или MERS, если мы начнем вести себя разумно, – а может и остаться с нами на годы, как СПИД, убивая больше людей, чем мы сегодня в силах представить. Был один ключевой экономический момент: у нас получилось сравнительно быстро восстановить сферу предложения – Китай это уже показал, – но возродить покупательский спрос на фоне постоянного и неясного риска для здоровья будет гораздо труднее^[1327]. Предельная склонность к потреблению (ключевая концепция в «Общей теории» Кейнса, которую читают гораздо реже, чем цитируют) сильно пострадала и от самой пандемии, и от связанного с ней роста неопределенности и неуверенности. В 1957–1958 годах, когда американцы столкнулись с другой пандемией, сравнимой по степени опасности, они стоически решили принять избыточную смертность как необходимое зло – и продолжали вести дела как прежде. В 2020-м этого не случилось. Безработица не достигла уровней Великой депрессии – вопреки тому, что предсказывали чуть ли не все экономисты, – и снизилась в мае до 13 %, в июне – до 11 %, в июле – до 10 %, а в августе – до 8 %. Норма личных сбережений резко возросла во время локдауна, когда никто не мог тратить деньги, и оставалась повышенной в июне, на уровне в 19 % – в три раза превышая среднюю величину за последние девятнадцать лет и более чем вдвое – средние показатели с 1959 года^[1328]. Безусловно, многие жаждали вернуться к нормальной жизни уже тогда^[1329]. Но вторая волна COVID-19, захлестнувшая «солнечный пояс», а также «новое закрытие», или «приостановка», в более чем двадцати штатах^[1330] задушили восстановление потребительского спроса в зародыше. Если судить по тем тенденциям, которые отражались в данных Google о мобильности своих пользователей в период с середины апреля до середины июня, то в первом месяце лета казалось, что розница и поездки на отдых уже к 10 июля вернутся на привычный уровень. Но к концу июля резкий подъем, ведущий обратно к старым добрым временам, превратился в ровное плато, которое пролегло на 10–20 % ниже базисной линии. Количество пассажиров на контрольно-пропускных пунктах Администрации транспортной безопасности остановилось на четверти от среднего уровня^[1331]. В таких городах, как Вашингтон, Майами, Сиэтл, Лос-Анджелес, Бостон, Нью-Йорк и Сан-Франциско, пешеходный поток по-прежнему составлял 25–50 % от обычного^[1332]. В Сан-Франциско даже поток машин все еще был на 10–16 % ниже нормы^[1333]. На 3 августа прибыль малого бизнеса снова упала на 17 % ниже январской, а потребительские расходы замерли на уровне в 6 % ниже январских; при этом сильнее всего сократились расходы богатых домохозяйств^[1334]. Потребление энергии, ненадолго достигнув нормы, снова опустилось на 4 % ниже уровня, бывшего до пандемии^[1335].

Уровень безработицы в США (с учетом сезонных колебаний) с 1948 года

Тем временем фондовый рынок по-прежнему показывал парадоксальный рост, вопреки пандемии и провальному снятию ограничений, и компенсировал все потери, понесенные во время мартовской паники. Как это объяснить? Причина была вполне очевидной: стремительные и всеобъемлющие меры, принятые в налогово-бюджетной и денежно-кредитной сферах, смогли успешно смягчить наихудшие последствия локдауна, поддержав десятками миллионов чеков американские фирмы и домохозяйства. И все же в то странное лето начала расти тревога. Если COVID-19 не уйдет просто потому, что американцы от него устали, – то как долго смогут правительственные деньги служить опорой для экономики? Особенно если учесть, что примерно треть трудящихся потеряли работу в результате закрытия малых предприятий^[1336]. Не помешает ли острая межпартийная вражда в Конгрессе продолжению финансовой помощи, столь отчаянно необходимой многим штатам во избежание массовых увольнений госслужащих?^[1337] Как совладает со своим значительно возросшим долгом Казначейство? Посредством краткосрочных займов – или бессрочных облигаций, как в XIX веке?^[1338] А что, если ФРС на самом деле уже утратила независимость – и снова, как до 1951 года, оказалась в долговой кабале?^[1339] Чего нам бояться – векового застоя или возвращения инфляции?^[1340] Да, конечно, в краткосрочном плане пандемия носила дефляционный характер^[1341]. Но взрывной рост денежной массы – один из ее показателей, денежный агрегат M3, в июне рос в США на 23 % в год – непременно окажет свой эффект когда-нибудь в будущем^[1342]. Мировая торговля сократилась на 12 %, прямые иностранные инвестиции – еще сильнее^[1343]. И если республиканская администрация отбросила все ограничения денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики, то что поможет предотвратить ослабление доллара^[1344], подобное тому, какое случилось в конце 1960-х, когда кейнсианская политика (в гораздо более скромных масштабах) вышла из-под контроля, столкнувшись с двумя бедами – войной во Вьетнаме, которую Америка постепенно проигрывала, и кризисом в американских городах, с которым не справились программы «Великого общества»? И неужели фондовый рынок превратился сейчас в иллюзорный пузырь, надуваемый неопытными дневными трейдерами, такими как Дэйв Портной?^[1345][1346]

Великое искупление

COVID-19 стал в американской политике причиной раздора – как и, наверное, любой вопрос, за исключением отношений с Китаем. Демократы тревожились о «вспышке коронавируса поблизости» довольно сильно (число обеспокоенных, согласно данным компании Civiqs, на 80 % превышало число равнодушных). Республиканцы перестали волноваться уже к августу (31 % равнодушных). Независимые политики находились где-то посреди (25 % обеспокоенных)^[1347]. К июлю американцы – если не считать закоренелых республиканцев, всегда и во всем поддерживавших Трампа, – уже на многое смотрели иначе: в апреле они полагали, что президент справляется с пандемией, а сейчас уже считали, что он оплошал. Опросы и рынки предсказаний ясно указывали на то, что 3 ноября выборы выиграет Джо Байден^[1348]. И последствия пандемии, и влияние рецессии лишали Трампа шансов на победу в ключевых штатах – «большой тройке» (Мичиган, Пенсильвания, Висконсин), которая в 2016 году принесла ему Белый дом. Сыграли свою роль и другие штаты: Аризона, Флорида, Джорджия, Айова, Северная Каролина, Огайо и Техас. При условии победы Байдена демократы, скорее всего, обретали еще и контроль над Сенатом. Учитывая их грядущее усиление и рост влияния прогрессивного левого крыла, разумно было бы ожидать, что в 2021 году повысятся ставки корпоративного налога. Более того, мы уже отмечали, что из-за кризиса, вызванного COVID-19, республиканцы поневоле согласились с тем, что проявления более радикальной политики – скажем, такие как безусловный базовый доход и современная денежная теория, – могут считаться нормой. Поэтому «синяя волна» демократов должна была привести к дальнейшему финансовому стимулированию экономики.

Впрочем, 2016 год преподал нам важный урок: следует очень осторожно относиться к данным, полученным в ходе опросов, если мы собираемся на их основании строить прогнозы о том, кто станет президентом США. Еще предстояло увидеть, сможет ли предвыборный штамп Трампа подорвать доверие к Байдену как к потенциальному президенту, – с тех пор, как Билл Клинтон в 1996 году подобным образом победил Боба Доула, эта стратегия стала классической для президентов, намеревающихся переизбраться на второй срок. А теперь этому могла послужить и «темная магия» социальных сетей, в дни Клинтона еще неизвестных. Несомненно одно: Трамп намного опередил соперника по расходам на рекламу в Facebook^?[1349]. Важно и то, что Марк Цукерберг – в отличие от Джека Дорси, создателя Twitter, – по-прежнему противился любому редакционному вмешательству в политическую рекламу, вопреки настойчивым призывам, звучавшим и в самой сети Facebook^? и за ее пределами (предвыборный штаб Байдена вообще пошел в лобовую атаку)^[1350]. И даже несмотря на то, что летом 2020 года Байден почти не показывался на публике в рамках своей кампании, избирателей все равно тревожили его возраст и психическая пригодность^[1351].

Главная проблема кампании Трампа определялась просто. Пандемия, которую еще и сопровождают экономические локдауны, ведущие к рецессии, приносит вред очень многим – в самых разных смыслах. Некоторые из пострадавших никогда бы и не подумали голосовать за республиканцев, но после 2020 года они с большей вероятностью могли бы пойти отдать свой голос демократам. По всей видимости, это особенно справедливо, если говорить о чернокожих избирателях, чья низкая явка стала одним из самых заметных различий между 2016 и 2012 годами. И напротив, порой от пандемии и рецессии сильнее всего страдали стойкие консерваторы – но после того, что произошло в 2020-м, они могли бы не пойти голосовать за республиканцев; особенно это касалось пожилых людей, которых в канун выборов «накрыла» новая волна COVID-19.

Катастрофа может объединить людей и побудить к альтруистическому поведению. Так было и в 2020 году, чему есть свидетельства^[1352]. Но американская пандемия поразила крайне неравное общество – и, как это обычно и бывает, усилила неравенство^[1353]. В начале кризиса, когда казалось, что тесты на COVID-19 доступны только богатым, Трампа попросили прокомментировать эту ситуацию. Он выразил неодобрение, но добавил: «Возможно, такова жизнь»^[1354]. Локдаун превратил страну в подобие скороварки. Стало меньше преступлений и дорожно-транспортных происшествий – но возросло домашнее насилие^[1355]. Причиной избыточной смертности стал не только COVID-19 – к ней также вели сердечно-сосудистые заболевания и диабет, – скорее всего, потому, что люди избегали больниц и операций^[1356]. Как и в Китае, стало больше проблем с психическим здоровьем и люди начали чаще злоупотреблять алкоголем или наркотическими веществами^[1357]. Число случаев вероятной передозировки наркотиков в марте резко поднялось на 18 %, в апреле – на 29 %, а в мае – на 42 %^[1358]. Как и в Англии, смертность в неблагополучных районах (таких как Бронкс) была примерно вдвое выше, чем в богатых (таких как Манхэттен)^[1359]. Экономическая политика лучше всего справлялась с восстановлением уровня цен на финансовые активы, которыми в несоразмерно большей степени владеют обеспеченные люди, – а тем, кто не имел никаких сбережений, она почти ничем не помогла^[1360]. И дело не только в том, что чернокожие американцы были намного более уязвимы перед COVID-19. Они сильнее пострадали и экономически: до пандемии уровни безработицы среди чернокожих и белых постепенно сближались, а теперь снова стали расходиться^[1361]. Кроме того, в экономическом плане молодежь пострадала сильнее, чем старшее поколение^[1362]. Женщины теряли работу чаще мужчин^[1363].

Что-то должно было выйти из строя. В понедельник, 25 мая, в 20:00, чернокожий мужчина по имени Джордж Флойд зашел в магазин Cup Foods в Миннеаполисе, штат Миннесота. Продавец обвинил его в том, что тот заплатил за сигареты фальшивой двадцаткой, и вызвал полицию. Дерек Шовин, белый полицейский – как оказалось, знавший Флойда еще со времен работы охранником в местном клубе, – встал коленом на шею задержанного, который лежал на земле за полицейской машиной. Шовин молча держал колено на шее Флойда на протяжении восьми минут и сорока шести секунд, пока его пленник хрипел и повторял, что не может дышать. Прохожие умоляли Шовина перестать, но тот, как показало видео с одного мобильного телефона, не убирал колено еще две минуты и пятьдесят три секунды после того, как Флойд перестал двигаться. Флойд был объявлен мертвым в 21:25. Вслед за этим в Миннеаполисе на четыре дня воцарился хаос^[1364]. Убийство Флойда стало ярчайшей иллюстрацией заявления активистов движения Black Lives Matter («Жизни черных имеют значение») о том, что из-за системного расизма американская полиция слишком часто применяет против чернокожих насилие, приводящее к смерти. А потом началась новая цепная реакция – должно быть, читателям она уже вполне знакома. С 26 мая по 28 июня в демонстрациях, призванных поддержать Black Lives Matter, приняли участие от пятнадцати до двадцати шести миллионов человек. Пик протестов пришелся на 6 июня, когда почти в 550 населенных пунктах по всей стране на улицы вышло полмиллиона американцев. Из 315 крупнейших городов США протестов не было только в тридцати четырех. Демонстрации в той или иной форме состоялись по меньшей мере в 40 % всех округов. В момент апогея масштаб протестов был меньше, чем 21 января 2017 года, когда на «Марш женщин» вышло от трех до пяти миллионов. Но протесты 2020 года длились намного дольше – и превосходили, как утверждалось, все общественные выступления с того дня, как родилась республика^[1365]. Впрочем, в отличие от «Марша женщин», эти акции были организованы поспешно и часто выходили из-под контроля. Примерно в половине городов из тех, где проводились марши, сообщалось о случаях насилия^[1366]. В другом исследовании утверждалось, что лишь 7 % протестов сопровождались вспышками насилия, хотя в Орегоне (в основном в Портленде) эта доля выросла с 17 % до 42 %, когда там развернули подразделения федеральных сил^[1367].

Генеральный прокурор Уильям Барр прежде всего винил «группы анархистов и… ультралевых экстремистов, использующих тактику, свойственную антифа»^[1368]. Тому были свои подтверждения, но в целом эти протесты напоминали сходные массовые выступления, годом ранее охватившие весь мир – от Гонконга до Бейрута и Сантьяго, – и, по сути, лишенные руководителей. «Спросите, кто возглавляет эти марши, и я удивлюсь, если хоть кто-нибудь вам ответит», – сказал Эрик Адамс, президент района Бруклин и бывший капитан полиции^[1369]. У протестов была еще одна ключевая черта: в многих городах власти потерпели полный провал. В ночь на 28 мая Джейкоб Фрей, мэр Миннеаполиса, приказал эвакуировать Третий полицейский участок. Здание тут же подожгли. 29 мая Тим Уолз, губернатор Миннесоты, объяснил, что не задействовал Национальную гвардию, чтобы не показаться «деспотичным». Билл де Блазио, мэр Нью-Йорка, призвал полицию реагировать на вандализм и насилие со стороны протестующих «мягко и тактично»^[1370]. А то, что некоторые мэры, подобно Эрику Гарсетти из Лос-Анджелеса, пообещали сократить бюджет полиции – в ответ на призыв протестующих «отобрать у полиции деньги» (англ. defund the police), – вряд ли повысило моральный дух нещадно критикуемых стражей порядка^[1371]. В ряде районов Портленда воцарилась анархия.

Кто бы ни приводил в исполнение закон непредвиденных последствий – явно любит злые проказы. Многие боялись, что массовые митинги на фоне пандемии позволят вирусу распространиться еще шире. Этого не произошло, поскольку социальное дистанцирование в дни протестов соблюдали лучше, – большинство людей просто закрылись в домах, особенно в тех городах, где сообщалось о насилии^[1372]. Но преступлений стало больше. В Миннеаполисе за четыре недели после смерти Джорджа Флойда 111 человек пострадало в результате стрельбы. В Нью-Йорке за первые три недели июня было зарегистрировано 125 случаев применения огнестрельного оружия – вдвое больше, чем за тот же период в 2019 году. В Чикаго за уик-энд от пуль пострадали более ста человек (худший показатель с 2012 года)^[1373]. Были основания полагать, что протесты и волна преступности могут помочь Трампу, как помогли в 1968 году Ричарду Никсону^[1374], в политическом плане, переведя национальную дискуссию с неготовности к пандемии на излюбленную тему президента: культурную войну. По данным опросов, проведенных 2–3 июня, только 38 % высказались против протестов, но 75 % заявили, что не одобряют разрушение собственности^[1375]. Несомненно, поддержка BLM в 2020 году резко возросла, особенно среди молодежи^[1376]. И все же итоги опросов вызывали обоснованный скепсис. Публично критиковать BLM мог только тот, кто не боялся за свою карьеру, поскольку «культура отмены» распространилась из академических кругов в корпоративную Америку. Когда Такер Карлсон открыто выступил против BLM, некоторые компании отказались от рекламы в его шоу. Но его рейтинги взлетели до небес^[1377].