Знак вопроса 2002 № 02

Вдоволь насмеявшись, шургатцы начали мое обучение. Медленно, по нескольку раз произнося каждое слово, они терпеливо ожидали, пока я запишу вновь узнанные слова и их правильное произношение в свой полевой дневничок. И дело понемногу пошло. Теперь часто, когда мне требовалось узнать на раскопе какой-либо нужный термин, я подходил к данному объекту, решительно тыкал в него перстом указующим и спрашивал стоявшего поблизости рабочего: «Шину азэ?» («Что это?» — искаженное арабск.). И тот охотно произносил столь необходимое мне слово, которое я немедленно брал на карандаш. К исходу своего второго сезона пребывания в Ярым-тепе я довольно бойко заговорил по-арабски, причем свои языковые познания мне довелось не без успеха применять и за пределами раскопа: в багдадских и мосульских харчевнях, в магазинах и на базарах. В дальнейшем я настолько уверовал в свои лингвистические познания, что не только себя, но и товарищей по экспедиции убедил в этом «несомненном», на мой взгляд, факте. Во всяком случае меня почти официально признали «лучшим знатоком арабского» среди советских археологов в Ираке… конечно, после нашего уважаемого ученого-арабиста из ленинградского Института востоковедения Академии наук СССР — Олега Георгиевича Большакова. Я буквально упивался своей славой, но, не желая уж слишком выделяться среди других сотрудников экспедиции, скромно потупившись, обычно прибавлял для соблюдения необходимого равновесия: «Но зато читать по-арабски я не могу. Письменность у них больно сложная!»

Если говорить серьезно, то во многом успехи нашей работы в Синджарской долине определились наличием широких контактов с местным населением. Олег Большаков — блестящий знаток разговорного арабского языка (вернее, его иракского диалекта). Начальник нашей экспедиции — Рауф Мунчаев — дагестанец по национальности, он свободно говорит по-тюркски и поэтому легко общается как с жителями окрестных кишлаков, так и с тюркоязычными горожанами Телль-Афара и Мосула.

У каждой профессии есть какая-то характерная черта или, как иногда говорят: «свой спутник». Пожарный повсюду следит за соблюдением правил обращения с огнем. Медик изо всех сил насаждает вокруг себя чистоту и стерильность. Археолог же с завидным постоянством стремится «привязать» попавшую ему в руки древнюю вещь к определенному времени. Вопросы хронологии, точный возраст той или иной находки становятся для него главным условием, обеспечивающим успех всей дальнейшей работы. Каждый предмет, каждая вещь должны иметь свой паспорт, отвечающий на вопросы, откуда происходит данная находка и к какому времени она относится. Но чтобы заполнить соответствующие параграфы этого своеобразного документа, нужно потратить немало времени и сил.

В археологической практике различают хронологию относительную и абсолютную. Первая призвана определить последовательность бытования тех или иных находок, то есть решить, что было раньше, а что позже. Вторая прямо устанавливает более или менее точный возраст предмета. Относительная хронология основана прежде всего на стратиграфии, то есть на описании последовательности залегания слоев земли с остатками былой человеческой деятельности. Толстый слой мусора на месте древних и долго существовавших поселений напоминает слоеный пирог, который вместо ножа разрезают лопаты археологов. Чем ниже находится в толще земли та или иная вещь, тем она, следовательно, старше по возрасту. Другой, чисто археологический метод, использующийся для этих целей, — типология, или составление последовательных рядов, отражающих развитие определенных типов вещей во времени и пространстве, от самых простых до самых сложных форм. Абсолютная хронология прежде целиком строилась на весьма туманных сведениях письменных источников. Только появление в начале 50-х годов радиоуглеродного метода датировки древних объектов (метод С14) изменило ситуацию. Физики великодушно протянули руку помощи археологам. И известная до сих пор граница ранней истории человечества стремительно покатилась вниз — ко времени верхнего палеолита.

Синджарские встречи

Работа, бесспорно, занимала основную часть нашего времени. Но думать, будто мы только и делали, что сидели на своих раскопах, чертили длинные полотнища чертежей на миллиметровой бумаге и раскладывали на склонах теллей древние черепки для сортировки, — значит глубоко заблуждаться. Повседневная жизнь постоянно и властно вторгалась и в наш археологический заповедник. Вокруг нас, на различном удалении, располагалось несколько глинобитных деревушек: Кызыл-Махраб, Кызыл-Куйюк, Харабджаш. Для удобства некоторые из них мы называли по именам наиболее выдающихся (конечно, с нашей точки зрения) их жителей — хутор Хасана (по имени нашего рабочего Хасана) или хутор Мудамина (по имени нашего сторожа Мухаммеда Эмина)… До ближайшего селения от лагеря экспедиции было километра полтора. Особенно красиво выглядела округа Ярым-тепе по вечерам, когда темнело и во всех окрестных селениях загорались огни люксов — специальных керосиновых ламп с очень ярким светом — или электрических лампочек. Короткие и длинные — в зависимости от размеров селения — цепочки огней соперничали по яркости с блеском крупных южных звезд. Но все это призрачное свечение не шло ни в какое сравнение с мощной иллюминацией ночного Телль-Афара, заполняющей почти целиком восточную часть горизонта.

Стоит ли удивляться, что наше появление в Ярым-тепе стало для местных жителей настоящей сенсацией. Здесь было и здоровое любопытство аборигенов к экзотическим иностранцам с далекого Севера, и вполне практический расчет — нельзя ли подзаработать так или иначе на этих странных пришельцах, например что-нибудь продать. Хорошей работы не было, а крестьяне очень нуждались в деньгах. Поэтому за сравнительно небольшую (по нашим представлениям) плату они охотно шли к нам на раскопки. Еще бы: и от дома недалеко, и работа не такая уж трудная, и деньги неплохие за два месяца можно получить.

Надо сказать, что в большинстве своем местные туркманы жили небогато: голодать не голодали, но и достатка особого не имели. Они были мелкими землевладельцами. В каждой деревушке обитала одна или несколько больших родственных семей. Мужчины — главы семейных пар — владели наделами земли, являвшимися почти единственным источником существования для них и их домочадцев. Обычно кто-нибудь из родственников побогаче имел в селении свою машину (полугрузовой пикап, грузовик или трактор). И весь сельскохозяственный цикл выглядел здесь на удивление просто. Владелец надела с зимы, с начала сезона дождей, договаривался с владельцем трактора о пахоте и севе, обещая отдать за работу столько-то мешков пшеницы или ячменя. К чести местных «механизаторов», свои обязанности они выполняли очень умело и споро, или, как писали в наших газетах, проводили пахоту «в предельно сжатые сроки». Дальше крестьянин взывал к милости Аллаха, моля его ниспослать на поля дождь вовремя и в нужном количестве. Та часть синджарской степи, которая прилегает к предгорьям, обычно получает зимой и весной столько естественных осадков, сколько необходимо для сбора приличного урожая зерновых. Правда, раз в несколько лет случается засуха, все посевы выгорают и собирать практически нечего. Жатву здесь также проводят обычно нанятые на стороне люди на своих комбайнах и машинах, получая свою долю урожая. Если год удачный и зерна получено много, владелец надела, расплатившись с долгами и оставив себе необходимые запасы, может продать остальное в городе и заработать немалые деньги.

Обычно же крестьянин выполняет хозяйственные работы по дому, ходит на заработки на сторону, занимается заготовкой дров, выпасом скота, огородничеством (с помощью устройства простейших арыков, отведенных от ближайшего ручья) и т. д. Но основная тяжесть домашних забот ложится на плечи женщины: здесь и ежедневное приготовление пищи (особенно трудоемкий процесс — выпечка лепешек-чуреков), и стирка, и уход за детьми. Семьи, как правило, многодетные: в каждой шесть, восемь и даже десять детей. Поэтому уже к тридцати — тридцати пяти годам женщина, обремененная многочисленным потомством и тяжелым физическим трудом, выглядит настоящей старухой. По мусульманским обычаям, замужние женщины не должны появляться на виду у чужих мужчин, а тем более разговаривать с ними. Девочки-туркманки более свободны. Их можно часто встретить на деревенских улицах. Одетые в яркие платья и узкие длинные штаны броских расцветок, часто с золотым шитьем и тесьмой, они выглядят очень нарядными. Мужчины, дочерна загорелые и поджарые, имеют весьма представительный вид. Среди них много людей с русыми волосами и голубыми глазами.

Как я уже говорил, у нас сложились прекрасные взаимоотношения с местными туркманами. Важным посредническим звеном между нами — советскими археологами и местным населением — выступали иракские инспекторы (один, реже — два), которых на каждый полевой сезон направлял нам Директорат древностей Ирака. В задачи инспектора входило прежде всего оказание нам помощи во всех аспектах нашей научной деятельности в стране. Другая, не менее важная цель заключалась в том, чтобы следить за тем, насколько строго соблюдаем мы правила ведения раскопок, установленных для иностранцев. Обычно после первых же недель совместной экспедиционной жизни мы легко находили с ними общий язык, а часто становились и добрыми друзьями. Я хочу с благодарностью вспомнить здесь имена таких иракских инспекторов, как Исмаил Хаджара, Зухейр Раджаб, Ясин Рашид, Саллах Сальман аль-Гумури, Музахим Махмуд, Джорджисс Мухаммад и Сабах Аббуд. Они были нам хорошими помощниками, и, я думаю, что от нас они почерпнули тоже немало полезного.

Каждую свободную минуту, каждый выходной день мы использовали для поездок по Синджарской долине, совмещая нашу природную любознательность с профессиональными интересами — необходимостью выявить все памятники древности вокруг Ярым-тепе. В эти годы мне довелось увидеть много интересного. Но я расскажу лишь о двух наиболее ярких, на мой взгляд, эпизодах — о поездке к бедуинам в Абу-Сенам и о посещении езидского городка Синджар.

В гостях у бедуинов

Хмурым апрельским утром 1979 года мы сидели в лаборатории нашей экспедиционной базы и занимались каждый своим делом: кто доделывал незаконченный чертеж, кто зарисовывал в журнал описей новые находки, кто читал книгу. Была джума (пятница) — в мусульманских странах нерабочий, праздничный день. Из-за ненастья наши планы поехать куда-нибудь подальше на экскурсию явно откладывались, и мы без особого энтузиазма приступили к ликвидации изрядного количества накопившихся «хвостов» — не сделанной за недостатком времени старой работы.

Но часам к двенадцати дня дождь прекратился, тучи рассеялись, и пробившееся сквозь их серую пелену жаркое солнце принялось прилежно выпаривать с земли избытки влаги. Вдруг за окном нашего глинобитного дома мягко пророкотал автомобильный мотор и требовательно рявкнул голосистый клаксон. Нежданные гости? Кто это решился ехать в грязь и дождь в нашу ярымскую глушь? Через мгновение мы высыпали за дверь и увидели солидного круглолицего господина в строгом черном костюме и белой рубашке с галстуком. Да это же наш старый знакомый и мой благодетель — доктор Мохаммед Такхи, житель Телль-Афара и главный врач местной больницы! Именно он помог мне благополучно выпутаться из одной неприятной истории в первый год моего пребывания в Ираке. Тогда, после благодатного климата Европейской России, я был еще совсем не готов к встрече с тропиками Синджарской долины. Неосторожно искупавшись в жаркий день в холодной воде Абры, я одновременно стал жертвой и простуды, и желудочной инфекции. Температура быстро перевалила за 39 градусов. Сердце ныло и стучало, как перегретый автомобильный мотор. Да и сама окружающая обстановка отнюдь не улучшала настроения: вездесущая пыль покрывала лицо, кровать и спальный мешок. Она просачивалась внутрь палатки через хлопающий брезентовый полог оттуда, из раскаленного знойного дня… Все это вызвало у меня тогда чувство такой беспомощности и тоски, какого я еще никогда не испытывал. «Видимо, дело совсем худо», — думал я про себя, мысленно прощаясь навсегда и с далекой родиной, и с любимой семьей. Потом мне не раз приходилось видеть, как молодые и здоровые мужчины, впервые попавшие на больничную койку, легко поддавались унынию и мгновенно превращались в беспомощных и капризных детей. Нечто подобное на тридцать третьем году жизни произошло и со мной. Не знаю, то ли действительно я был совсем плох, то ли вид мой казался таким жалким, но Рауф Магомедович — человек крайне сдержанный и терпеливый — вдруг поспешил в близлежащий Телль-Афар и привез с собой доктора Такхи.