Золотое дно (сборник)
Шрифт:
ноги с расплюснутыми пальцами, грязный заплеванный
пол не смущал его.
— Грязновато живете, порядка не вижу,— ровным
голосом упрекнул Иван Павлович, отыскивая взглядом,
куда бы сесть, потом посунулся на уголок нар, придер
живая соломенную шляпу на колене. Герман сдержал
ся, еще не зная, как повести себя, на всякий случай
крикнул в сени:
— Эй, База, подмети-ка! Развели свинарник,— и
виновато пожал плечами, мол, извините, пораспусти-
лись, но исправимся.
— В наше время
наведешь,— вмешался Гриша Таранин, сияя розовым
замоховевшим лицом и похлопывая по острым колен
кам; туда-сюда провернулся вьюном по жилью, глянул
82
одеяльце встряхнул; что-то завхозовское было в каж
дом его движении.
— Бывало-то, кони по морю ходили, а лодки посуху.
Бывало, телегу с хомутом съедали и не давились,—
норовисто одернул старика Герман, и что-то небрежно
приятельское появилось в его голосе.— Ты, дедко, да
вай сиди, сидишь дак. А то мы мигом,— с явной не
приязнью сказал он, вглядываясь в шустрого белого
старичка с детским румянцем во всю щеку.
«Вот про него-то люди не соврут, что баб насилил.
Тихо стелет словом, да подумать не даст. Самому вось
мой десяток, а бабу ревнует, как мальчик. Он-то уж
здоровья не порастерял, до ста лет доживет», — думал
Герман Селиверстов, не глядя на гостей, упорно ковы
рялся в столешне отросшим толстым ногтем, порой
бросая взгляд в оконце: «Возятся, как у тещи. Скоро —
нет там?..»
— Я ведь здесь сиживал, па этой тоне. Давно, пра
вда... Тут после-то Миша Чуркин сидел, дак потонул,—
легко балаболил Гриша Таранин, не забывая при этом
поудобнее сесть за стол.— Давно свежатинки не ел.
Этой рыбы каждый хочет, из-за нее нынче на преступ
ление идут, дорога дак. Вот как все повернулось. На-
шу-то уху подсчитать сейчас, дак семьдесят пять рублей
встанет. Во как... А мы не жалеем, мы ничего не ж а
леем.
— Не есть прикажешь?
— Что ты, что ты, Герман, я так, к слову, да. Уж
рыбка така деликатна. Ее каждый хочет.— Тут Гриша
уловил, что говорит один, и замолчал.
Иван Павлович оидел, обмякнув весь, спустив рыхлый
подбородок на воротник коричневой саржевой рубахи,
что-то недовольное было во всем поникшем лице и кап
ризном наклоне головы, словно бы человек готовился
сказать что-то умное, а ему не давали. И Герману было
невесело: голова чугунная от бессонной ночи, позывало
улечься на нары и «придавить» часиков пять до самой
кроткой воды; ему хотелось забыться, потому что му
чительное беспокойство толклось в душе.
Тут прямо на середину пола, почувствовав долгую
тишину в избушке, выскочила
мышь, быстро заелозилапо полу острой мордочкой, напрягая непроницаемо чер
83
ке ладонь, а мышь зачарованно вилась подле, не усколь
зая в нору, пока пальцы осторожно не коснулись ее
взъерошенного загривка — тут зверушка словно бы оч
нулась от наваждения, метнулась туда-сюда и скрылась
в норе. Сразу нашлась тема для общего разговора, и
все встрепенулись и как бы ожили, отгоняя прочь нелов
кую скованность.
— Развели гнуси, мышеловку надо,— с отвращением
сказал Иван Павлович.
— Загрызут ведь. У нас когда-то в амбаре парнишку
загрызли крысы. Долго ли им. Отец его наказал, зна
чит, закрыл в амбаре, думал, пусть повинится. Да и
на ночь оставил. Утром пришел, а он уж...— откликнул
ся готовно Гриша Таранин. Светлые дробинки глаз на
лились пугливым восторгом и задрожали, и весь вид
старика говорил: «Надо же, а! И чего только не творит
ся на белом свете...»
— У нас на корабле-то, бывало, крысы стучат по
подволоке, когтями по-худящему стучат над головой.
Будто на лошадях едут, так стучат по железу,— поддер
жал разговор и Герман.— А эту мышь мы приручим, бу
дет по канату ходить.
— И чего только ныпь не приручают. Деньги-то как
ли надо получать...— вздохнул Гриша.
— У нас на флоте, когда я служил, завелся медве
жонок,— оживился Герман.— Пока маленький был, дак
терпели, а потом баловать стал. Такой зверина выма
хал. Ну однажды с судна сбежал в порт и выпугал всех.
Командование постановило — пристрелить. И никто не
берется. А один офицер нашелся, увел медвежонка в
сопку и пристрелил. Мясо сварили на обед, и матросы
отказались есть это мясо. Да... И прозвали того офице
ра Дантесом. Пришлось ему переводиться на другой
флот. Житья не стало.
— Дураки дак,— весело откликнулся Гриша.— При
сгюлнении служебных обязанностей. Мало ли чего не
приходится делать. Служба ведь.
— Служба, служба,— снова раздражаясь, грубо
оборвал Герман.— Отпустили бы куда иль в зверинец.
— Мяса ведь... Чего задарма его спускать, понима
ешь. Поди стрельни такого в леей. Не каждый решит
ся, а мяса, поди, пудов десять было.
84
дал голос Иван Павлович.— Боятся и презирают. Вот
так-то. А ты — мя-со... Ну где уха-то, подавай! Совсем