Золотое дно (сборник)

угор-материк: там береза чиста своими одеждами и

* Е р а — мелкий тундровый кустарник.

72

игла редко пятнит бересту — там и рубит он дерево на

уровне груди, валит его. А потом начинает с вершины

рябиновым щупом пробираться под берестяной одеж­

дой — «щучить», что значит отделять от тверди, за ­

тем ремнем в два ряда осторожно обнимает дерево и

сдвигает бересту: крутит-вертит на себя ременным во­

ротом, как кольцо обручальное снимает или кожицу

для свистульки. Трудная эта работа и долгая: тут и

терпение нужно, и знание дерева. А как снимется бере­

ста, то похожа она на ведро без днища — дуплё, зна­

чит. А порой снимает Мартын таких берестяных руба­

шек до двадцати с одного дерева, на котором тычинок

мало и нет сука-полусука.

— Куда тебе попадать!— возразила Анисья.— Через

то ноги вередишь постоянно, досадйшь. Больше отре­

зать не у чего стало. Сидел бы дома, дак и поныне с

ногами бы был. И люди тоже, досадливы эки, пристанут

к человеку: то дай, это сделай. Не видят, что больней...

— Да не нуди ты! Пристала,— резко, но без гнева в

голосе окрикнул Петенбург.— Как комар, зу-зу — нудит

и нудит. Мне в чем ли отдох нужен? Почему вы все ме­

ня притесняете, почему?— снова выкрикнул со слезой в

голосе и отвернулся к печи, пряча в ладони лицо.

Анисья не ожидала от старика такого горя, ошарашен­

но запнулась, не зная, что сказать.

— Ну бог с тобой... Экий ты, господи. Как малой.

Дак кто тебя притесняет? Чего опять надумал? Ну

уймись, прошу тебя. Молчу, молчу... Слышь, дедко,

Ивана-то Павловича видал, нет?— не утерпела все-та­

ки и спросила Анисья.— Королем по деревне прохажи­

вается. Бабы сказывают, приехал вроде бы скот пере­

считывать.

9

«...Жестче, бы надо, пожестче с людьми. Они добра

не помнят, они только зло помнят»,— думал Иван П ав­

лович Тяпуев, сидя в боковушке у троюродного брата.

Отчего-то вспомнился Мартын Петенбург, его полные

густого синего мрака глазницы, суровость в запрокину­

том лице... «Разве такой что забудет? Забудет ли?.. А я

r o t на пенсии ныне, развалиной стал. Можно сказать,

7-3

жизни не пожалел на работу, а меня на пенсию скорее

сплавили, умыли руки, так сказать. Подлости не тер­

плю, такое вот дело. За спиной — ширк-ширк, быстро

устряпали, гляжу — приказ. Все нужен был: только

Иван Павлович да Иван Павлович, в глаза заглядыва­

ли. А нынче живо на пенсию».

И, движимый глухим раздражением ко всему на

свете и жалостью к себе, Иван Павлович все же полез

в чемодан, и жирный загривок малиново надулся, когда,

опустившись на колени, разбирал пожитки. На самом

дне лежала кожаная папка с дарственной надписью:

«За выдающиеся заслуги в деле потребкооперации и в

день пятидесятилетия от сослуживцев». Иван Павло­

вич погладил папку, и кожа (наверное, искусственная —

разве нынче телячьей обтянут? А вообще-то, черт знает

какой животиной кроют...) прохладно прилипла к ладо­

ни, запечатлев ее потный тусклый след, и сразу легкое

удовольствие колыхнулось в душе. Подумалось: «И мы

пахали, на чердаках не отсиживались, в замыкающих

не шли, с ноги не сбивались и общую песню не пор­

тили».

Иван Павлович развязал шелковые тесемки, достал

из папки толстую тетрадь в зеленом обтерханном по­

крытии; чувствовалось по залоснившимся коркам, что

тетрадь старинная, еще довоенная, нынче таких не вы­

пускают; а сверху ровно, без нажима, с игривыми зави­

тушками выписано в два цвета: «Проба пера. Заведе­

на мною тридцатого января 1930 года». На первых

страницах чисто подклеены пожелтевшие селькоровские

заметки из уездной и краевой газет. Мать, бывало, все­

гда скрипела: «Ложись давай спать. Хватит карасин

жгать».— «Не «жгать», а «жечь» — будет правиль­

ней», — поправлял сын. — «Ну все одно — жгать. К а­

расин даром не давают. Вот уж схлопочешь за писани­

ну, вот уж схлопочешь».

Дальше в тетради был пропуск, оставлен лист чи­

стой бумаги, даже в то трудное время не пожалел стра­

нички, с обратной стороны ее теми же завитушками

прописано: «Моя жизнь» (поэма)». Сверху на страни­

це дырка, когда писал усердно, сронил с пера кляксу,

как сегодня помнится,— такая вот мелочевка, а застря­

ла в голове: тогда чернила долго тер слюнявым паль­

цем и зачищал хлебным мякишем.

74

«Может, нынче послать куда?— подумал внезапно,

внимательно разглядывая тетрадь с сальными пятна­

ми на покрышке.— Неразлучная спутница моя. Может,

в музей под стекло, пусть молодое поколение знает, как

жили мы, пылали душой.— Но тут же суеверно отказал­

ся от этой мысли:— Жизнь не дожита, еще что-то бу­

дет, пока жив — пускай со мной ездит, места много не

отнимет и руку от тяжести не вырвет».

Иван Павлович снова вернулся к поэме, она была

написана карандашом, слова потускнели и кое-где стер­

лись, но начальные строки выведены особенно стара­

тельно сажными чернилами: «Я родился в Вазицы де­

ревни, у самого Белого моря. Отец мой умер от холеры,

мать батрачит по найму...» Заметил ошибку, смутился:

«Надо будет кой-где поправить, и, вообще, давненько

я что-то не брался за перо — все некогда, все некогда...