Классическая проза

От по снi­гу ри­пить пруд­кая, сла­бая, не­пев­ная сту­па, две­рi у хат­ку вiд­чи­ня­ються - ма­ти прий­шла. Во­на прий­шла по­му­че­на, ду­же змерз­ла, - що во­на при­нес­ла? При­нес­ла хлi­ба, кар­топ­лi, а ко­ли ще трош­ки пшо­на на ку­лiш, так вже й хва­литься за­раз дi­тям, що "от, дi­точ­ки, ми со­бi зва­ри­мо ку­лiш", - i усi до­жи­да­ють ку­ле­шу, а Га­ля то вже зав­ча­су си­дi­ти­ме з лож­кою у ру­цi та по­гу­ку­ва­ти­ме "ма­мо!", i по­гу­кує та­кеньки Га­ля, на­че во­на са­ма од­на має…

А вечер? Тихий, розовый вечер, обнимающий землю темнотою и прохладою! А выступающие звезды и всходящий месяц – полоса лунного света по темной степи, – часть лесной опушки, посребренная сиянием, – чашечки ночных цветов в долине, мягко освещенные лунным лучом, – сверкающие из речной глубины и струящиеся в текущих струях звезды, одна гора, вся помраченная, другая вся посветлевшая, и ясный огонек в хатке, потонувшей в средине цветущего сада! И кроме этого благодатного соседства мягкого луга с глубоководною…

- Хоч би ти зап­ла­ка­ла ко­ли, ка­торж­на!… А во­на тiльки гля­ну­ла на неї з-пiд ло­ба, як вовк, i мов­чить. I так зав­сiг­ди. Б'є її ма­чу­ха, б'є, по­ки вто­миться, по­ки за­бо­лять ру­ки, - аж то­дi ки­не: - У-у!… прок­ля­та! Ка­торж­на!… А до батька яка во­на? Ще як ма­ти її жи­ва бу­ла, так то­дi тiльки до неї й мос­ти­ла­ся, та вдвох усе пла­ка­ли. То­дi хоч пла­ка­ла! Та що з то­го?… Та­ка ж i ма­ти її бу­ла - або пла­че мо­вч­ки, або до­ко­ря: "На­що п'єш, на­що жи­до­вi хлiб но­сиш!…"…

Шукав по бур'янах, заглядав у рів, свистав, гукав,- і ті­льки його дзвінкий голос лунав між гущавиною високих берестів та пахучих лип, що спускали свої широкі гілки по білій стіні у рів, мов подавали кому руку або намірялись досягти до шипшини, що, так красно цвітучи, поросла по окопу,- Василь не окликався, не одгукувався. Досада роз­бирала Івася, як його так зразу нагляділи, а він аж ухоркався, шукаючи, а й досі нікого не знайшов. Повернув він знову до бурти. Дорогою, мов з-під землі, донеслося…

А слабша летить нерівно. Раз нижче, раз вище. Раз скорше, раз повільніше. Занизько над глибиною, щоб глядіти в висоту, а хоч і підійме головку, то дивиться, куди звертає більша. Потім знов тоне зором у глибінь. Тут і там бризкають зимні краплі бутної хвилі на неї і пригадують, що вона летить над водою. Від часу до часу обертається до неї більша і кличе, напоминаючи: - Знай, що там я не твій товариш, що сам собі до скали лечу! - Ні, ні,- каже вона,- я не товаришка твоя - сама собі до скали…

Роща и заставила мальчика, впервые ощутить томление томление и тягу к чему-то иному, он сам не знал к чему; это томление возвращалось каждый раз, когда все вокруг было залито солнечным светом, оно пронизывало насквозь, прыгало внутри — вверх и вниз, вверх и вниз, — а потом его охватывало какое-то удивительное чувство и хотелось плакать. Но нынче вечером он вел себя еще глупее, чем всегда: перебежал через дорогу, к указателю, и скользнул в переулок. Переулок, весь пропитанный каким-то запахом, тянулся…

«От вип’ю чаю й піду в Зелені Дахи — розпитаю в Марілли, куди він подався й чого», — так зрештою вирішила поважна добродійка. — «О цій порі року до міста він не їздить, та й у гостях ніколи не буває. Чи, може, у нього забракло насіння ріпи? Але нащо ж тоді так виряджатися? Та й до лікаря він вочевидь не вибрався — надто вже повільно сунеться та його бричка. Проте мусило ж таки відучора щось статися, не поїхав же він собі просто знічев’я. Дивно це, дуже дивно, і сумління моє не знатиме ані хвилинки…

- Чого це ти так за­ду­ма­лась, аж го­ло­ву по­хи­ли­ла? Отець Ар­темій, вдру­ге позіхнув­ши при цих сло­вах, навіщось крут­нув го­ло­вою швид­ко й жва­во і цмак­нув з сма­ком, не­на­че ви­пив ста­кан хо­лод­но­го пи­ва або ква­су з кис­лиць. Куд­латі тем­но-русі ко­си, на кот­рих вже по­де­ку­ди біліла си­ви­на, май­ну­ли й по­си­па­лись з двох боків на су­хор­ляві що­ки. Ли­це о. Ар­темія не­на­че виг­ля­да­ло з яко­гось курінця. - Оце ду­маю про Ва­тю… - обізва­лась ма­туш­ка, - я прикмічаю,…

- Якби, о. Мой­сей, з нас двох та зро­бив­ся один піп! - ка­же бу­ло о. Хве­дор, - що б то за ди­во вий­шло! Який би то був піп! і ве­ли­кий, і ши­ро­кий, і товс­тий, і дов­гий! Світлиця о. Хве­до­ра бу­ла не­ве­ли­ка. Попід стіна­ми сто­яло два­над­цять стільців, в кут­ках - косі сто­ли­ки, а над ни­ми вгорі - ко­син­чи­ки з кар­ни­зом на книж­ки та на прос­ку­ри; ко­ло стіни сто­яла ка­мо­да, а пе­ред ка­на­пою - стіл. На стінах висіло ба­га­то об­разів, не­ве­ли­ких кар­ти­нок у чор­них узеньких…

Философски настроенный ум может заинтересоваться характером той страсти, какую можно встретить в Риме или в Неаполе, но, признаюсь, нет ничего нелепее романов, герои которых носят итальянские имена. Разве не установлено, что страсть изменяется через каждые сто лье по мере приближения к северу? Разве в Марселе любят так же, как в Париже? Самое большее, что можно утверждать, это то, что общественные нравы в странах, долгое время имевших одинаковый образ правления, обладают некоторым внешним сходством.…

Я надеялся угодить вашей светлости, расточая хвалы Вам и одновременно вашему супругу, который столь вам дорог. Ваш союз подчеркивает общие вам обоим достоинства, умножая, так сказать, их блеск. Вы с восторгом слушаете рассказы о славных деяниях вашего супруга, а он с таким же восхищением внимает хвалам, которыми вся Франция осыпает вас за душевную красоту, живость ума, человеколюбие и дружбу с грациями, столь тесную, что вас даже мысленно нельзя отделить от них. Но все эти похвалы слишком скупы —…

Писатель рисует — эпизод за эпизодом, картину за картиной — нарастающую борьбу докеров вместе с широкими слоями населения против всех предателей и врагов мира, борьбу, развертывающуюся повсюду: в бюро найма рабочей силы, на причалах в порту, на улицах города, на дороге, по которой движутся грузовики оккупантов, в кабинете префекта, куда прорывается сквозь полицейский кордон делегация трудящихся. Андрэ Стиль рассказывает также о борьбе, которая происходит в сердцах и умах людей. И в этом — яркая…

Смоллет рано познакомился с закулисной механикой английской политической жизни того времени. Двадцатилетним юношей он начал службу в военно-морском флоте в качестве помощника корабельного хирурга и вынес из участия в вест-индской экспедиции 1741 года глубочайшее презрение к коррупции и бездарности командных верхов и понимание того, какой ценой расплачивается простой народ за расширение колониальных владений и укрепление коммерческих прерогатив Англии. Рассматривая в своих позднейших исторических…

Проходит несколько лет — и сельдь исчезает. Рыбаки, как обычно, забрасывают неводы, но вытаскивают их пустыми. Неводы забрасываются изо дня в день, но, кроме мелкой рыбешки и медуз, ничего в них не попадает. Так оно идет из года в год, и фиорд теперь напоминает пустой кошелек. Если когда и слышно про сельдь, то эти новости приходят с другого конца страны. Длинной вереницей тянутся голодные годы, словно процессия скелетов, бесшумно двигающихся в водорослях. Рыбачий поселок с каждым годом становится…

Цирил Космач КУЗНЕЦ И ДЬЯВОЛ I Кузнеца нашего при рождении нарекли Михаилом, что для коваля является именем вполне подходящим, однако все звали его Фомой, поскольку верил он лишь тому, на что мог взглянуть собственными глазами и что мог потрогать собственными руками. Пока он был ребенком, это считали дурной и вредной привычкой, с которой нужно бороться внушениями и палками, позже, когда созрела его необычайная физическая сила, признали, что, пожалуй, это, скорее, достоинство и подлинно…

— И самая приятная из всех, — вставил Арман. — Вполне согласен! Да ты и сам не прочь съездить в Ренонваль, когда нас туда приглашают. Было бы весьма неостроумно с нашей стороны ссориться с такими людьми, а этим дело неминуемо кончится, если ты и дальше будешь болтать все, что тебе взбредет на ум. Ты отлично знаешь, я отнюдь не воображаю, что нравлюсь госпоже де Вернаж больше, чем кто-либо другой… — Берегись Гитаны! — вскричал Арман. — Смотри, как она прядет ушами; я тебе говорю, она за целую…

«Сегодняшний читатель, — писала в книге «Эра подозренья» Саррот, — прежде всего не доверяет тому, что предлагает ему писательская фантазия» {4} . Дело в том, считает французская романистка, что «за последнее время он слишком много узнал и ему не удается окончательно выкинуть это из головы. Что именно он узнал, общеизвестно, нет смысла на этом останавливаться. Он познакомился с Джойсом, Прустом и Фрейдом; с сокровенным током внутреннего монолога, с беспредельным многообразием психологической жизни…

Рассказывают, что у Стейнара из Лида был серый скакун, считавшийся лучшим в округе. Эта лошадь являла собой то самое чудо, которое положено иметь любому хутору. То, что конь — существо необыкновенное, не вызывало сомнений. Само появление его на свет было удивительным. Люди увидели вдруг, что за старой серой кобылой, которую не один год выгоняли в горы на пастбище с другими лошадьми, бежит жеребенок. Обычно старая кляча паслась у пруда, зимой же ее держали в конюшне. Никому и в голову не пришло, что…

Ревени был полнее Майера, и голова его побелела больше, хотя они были ровесники. Он расположился в глубоком кресле напротив Майера; гость устроился в таком же кресле, но робко примостился на самом краешке, и ему казался необыкновенно величественным восседавший перед ним человек, который всю жизнь только увеличивал да увеличивал свой капитал, ни разу не позволив уговорить себя подмахнуть такой документ, как тот, что послужил причиной разорения самого Майера. Синьора Ревени подала кофе. Даже дома…

У края леса на вырубке кое-где еще росли пихты и ели, ниже, на склоне холма, зеленели поля, а среди них, утопая в садах, отделявших редко расставленные домики, раскинулась деревня. Опередив других, первой на поляне оказалась женщина с ребенком. — Слава богу, мы дома! — воскликнула она, опускаясь на колени. — Мы дома! Золотая ты наша Чехия! Теперь нам сам черт не страшен! — послышалось со всех сторон. Смеясь, солдаты бросали шапки вверх, шумно ликовали, многие застыли в молчании, словно…