Проза

Петровна осеклась, уловив свою чрезмерную верноподданную услужливость, чуть не столкнувшую её в обрыв сплетен про личную жизнь покойного. – Мужчина как мужчина! – А дома у него ничего необычного не видели? Соседка задумчиво: – Да нет вроде… И сразу же, словно проснувшись и нырнув в суетливую живость: – Да я и не смотрела там… Не ходила по комнатам-то… Как зайду, так сразу к Петру… попугаю, значит, егойному в комнату. Там его обихожу и домой! Ну поговорю с ним, с попугаем-то – он же у…

Именно в начале второго тысячелетия Европа приступила к обустройству своего дома. Нужно было создавать законы – наполовину пропитанные родовыми обычаями судебники морально устарели. Правящему классу была необходима чёткая система старшинства и обязанностей, зависящая не от личности вождя, а от социального статуса. Ремесленники объединялись для защиты своих прав в цеха и корпорации – и требовали эти права зафиксировать, обязательно на пергаменте и с печатью. Поэтому постепенно начала оформляться система…

И вот, наконец, появился Акила. По его виду Веста сразу поняла: охота была неудачной. Глаза у её друга были виноватые, уши прижатые, хвост опущен. Она подошла и ободряюще потёрлась об него. Стая также виновато бродила от дерева к дереву, не решаясь лечь и отдохнуть. Все, поглядывали на Акила и Весту, нетерпеливо ожидая. Наконец, Акила подошел к стае, забрался на небольшой холм и лёг. Вся стая дружно попадала, кто, где стоял. Быстро свернувшись калачиками, они забылись тревожным сном. На голодный…

Можно сказать, что выросла я на растрепанной книжке братьев Гримм, или на «Голом короле», или на «Неуловимых». Или на скамейке под фонарем, – с первым любовным посланием от Алика Б. из параллельного класса. Или на похоронах Феликса, после чего мир не сошел с ума и не взорвался, и никто не отменил первый звонок и последний, а также морфологический разбор в конце предложения. Или в лагере, в банный день, когда впервые увидела вожатую голой. Или на дискотеке, когда все «наши» обрыгались, а приглашенные…

Свобода пахнет забытым вчерашним днем, не вчерашним, собственно, а странно далеким, – с распахнутыми в случайный двор окнами, с выложенным сиротской плиткой полом, с мотоциклом, который проворачивает зигзаги и восьмерки и, собственно, голосом мотоциклиста, которого явно не смущает раннее утро, – хотя какое же оно раннее, – это оно у меня, здесь, раннее, – а у них – уже горит, потому что южная ночь, она такая, короткая, случайная, условная, – в здесь почти не бывает ночи, – в этом убеждаешься еще…

— Да оно хто с им, с робенком?! Вот золото досталось! Да за какие грехи я с им мучаюсь! Теперь ее не переслушать. Она все вспомнит. И что мать Ленькина, покойница, разбаловала его, и что надоело жить в чужом дому — своя изба без догляда стоит, и если отец вскорости не женится, она обязательно уйдет. Ленька присмирел. Вытер выскочившие слезы, подался в комнату. В комнате было по-прежнему пусто и тихо. Желтая оса с перетянутым брюхом все елозила по оконному стеклу, вверх-вниз, направо-налево, хотела…

— Ждешь? Ишь, разулыбался. Сын у тебя. Такой боровичок — четыре триста. Все нормально, здоровы. — Правда? — еще не поняв всего сказанного, недоверчиво переспросил Петр. — Какие-то вы все не того… — А посмотреть можно? — Ишь, скорый. Завтра. Фу-у-ух! Опять жара будет, хоть бы дождик плеснул… Петр выехал из райцентра, на краю бора остановил машину и упал спиной на мягкую влажную траву. Вокруг него костериками цвели огоньки, чуть покачивались на своих крепких высоких ножках и взблескивали…

Именно в тот день и час вспомнился ей сероглазый парень по имени Володя, который пятнадцать лет назад был ее любимым. Наверное, издыхая в пропеллере вентилятора, его мозг успел послать в пространство сигнал о смерти – серию молниеносных и таинственных, не уловимых никакими приборами биотоков. Приданое Лидии составляло ровно четырнадцать тысяч, и все они пошли на уютный домик с верандой, откуда был виден небольшой кусочек моря с узким треугольником Зеленого Мыса. Впрочем, полтора десятка лет…

— Входи-то въ кабачишко. Чего разслся... Бродяга всталъ ивошелъ въ избу. Человкъ пять мужиковъ сидли унизкаго халтежнаго стола, какихъ понавезли съ погибшаго почемъ зря Курайскаго завода, ипили чай, хрустли сухарями. Двое ребятишекъ хлопали по мухамъ, садящимся на горячую, солнцемъ облитую лавку. Старикъ въ блой рубах ломалъ щепки въ углу, покрякивая на корткахъ. Человкъ скинулъ мшокъ свой подъ столъ и, разминая плечи, услся. — Далече мтишь? коротко спросилъ одинъ изъ мужиковъ, тощій, въ старой…

Насытившись всяческим изобилием сверх меры, Катя и близнецы благополучно забыли об Игре. Но не я. У меня этот разовый интерес превратился в любимое вечернее занятие. Понемногу он завладел мной настолько, что стал едва ли не главным смыслом бытия, оживившим примитивную повседневность сочными рекламными красками. Я полюбил вещи. Я ласкал их внутренним зрением, оглаживал их края, углы, малейшие выступы; сквозь бумажные полиграфические покровы пальцы мои чувствовали сухое, чуть пыльное дыхание материала.…

– Книжку положи на место, где взяла, – рассердился Гриша сам на себя за неосторожность. – Она моей прабабушки Веры, большой ценности. – Хорошая была женщина, боевая. – Не дожидаясь Гриши, Саныч выпил. – Дожила до ста лет в полном уме и здравии. – Тогда почему «в здравии-то»? – переключилась Маруся с обиды на любопытство. – А она полезла на крышу антенну поправлять, но был дождь. – Затуманенным взглядом Саныч смотрел в потолок. – Скатилась с мокрой крыши, ударилась головой об камень и умерла…

Жил-был на свете Серенький котик… Тишина сзади становится еще глубже, еще острее. От нее замирает тело, приостанавливается дыханье, …А может быть, я схожу с ума? Может быть, все ребята, и девчонки, и Борис Александрович видят это и оттого так страшно молчат? Я сжимаю мел в кулаке и, глубоко вздохнув, оборачиваюсь. Класс пуст. Тусклые, затянутые пылью парты стоят тремя мертвыми шеренгами. Серой пудрой припорошен учительский стол, К нему плотно придвинут стул, залитый чернилами.…

— П-поможешь повестки в-выписывать, — сказал он, чуть заикаясь, когда я подошел. — С п-почерком у тебя как? Я ответил, что почерк у меня неважный: так говорили учителя. Шубин покопался на столе, дал мне четвертушку листка, вырванного из тетради: — Н-напиши ч-что-нибудь. Я обмакнул перо в пластмассовую чернильницу с узким горлышком, старательно вывел: «Смерть немецким окупантам!» — Н-нормальный почерк, — сказал Шубин. — Только оккупанты с двумя «к» пишется. Ты сколько классов кончил? …

Дошла очередь до него. – Кто ты? – спрашивает его начальник. – И что тебе нужно? – А есмь я, – отвечает Шкурлан, – государственный крестьянин и сапожник; а нужда моя в том вся, чтобы ты прогнал из посада станового такого-то, потому он казны государевой расхититель, а миру всему великое зло. Вот, – говорит, – что мне нужно!.. Господа-то даже, какие тут были, сказывают, остолбенели все, глядя, как он так вольно говорит с генералом. Нахмурился и губернатор тоже и долго смотрел на Шкурлана сердитыми…

От часовни к селу тянулся огромный сад, молодой еще. За садом начинался длинный деревянный забор с соломенными сараями, которые особенно помогают отличать в деревнях и селах помещичьи дома от купеческих. Дома первых обыкновенно строятся, как говорится, на юру. Одиноко торчат около них беспорядочно разбросанные разные барские пристройки и службы, разрушенные и гниющие, тогда как дома купцов непременно обнесены новым забором с воротами наподобие крепостных ворот, и видишь, что все это строение принадлежит…

Из подвалов выбегали заспанные мастеровые с присущими известным специальностям орудиями; с верхних этажей слетали как бы окрыленные кухарки, лакеи и горничные, обгоняемые господскими собаками, обрадовавшимися случаю выбежать на двор и потолковать на своем собачьем языке с добрыми соседскими благоприятелями. Все эти субъекты, наталкиваясь друг на друга, суетливо менялись сведениями и соображениями вроде следующих: – Что? Как! С ножиком приходил? К кому? – Н-не-ет! Какое там с ножиком приходил?…

– Итак, – сказал Йохан, глядя на меня своими светлыми беспощадными глазками, – итак, д'Артаньяном будешь ты. Итак, д'Артаньяном стал я. Я был в ту пору бледным тонконогим подростком с оттопыренными ушами и белой, как лен, и гладкой, как яйцо, головой – боюсь, что я мало походил на отважного гасконца. Но зато велосипед подо мной не уступал в резвости чистокровному рысаку, и еще я был мастер насыщать тайной любой пустяк, и всюду мерещились мне похищенные красавицы и переодетые злодеи. Неизменно влюбленный…

-- Это исключено, - замотала головой Мадлен. - У него из груди торчала большая шпага, которая раньше обычно висела на стене... она из дядюшкиной коллекции, представляю, как он расстроиться! А вы будете расследовать этот случай? -- Никогда, - ответил я твердо, мне не хотелось изучать низменные похождения этого человека, которого по личным причинам я недолюбливал. -- А-а! Вы ревнуете меня к убитому! Макс, дорогой, это глупо! Ведь он убит! -- Меня интересует, то, что у вас с ним было при его жизни!…

Страсти переводческие Есть у итальянских переводчиков прекрасное выражение «tradurre e tradire», что на русском звучит не так эффектно: «перевод – это предательство». Это правда. Язык – это зеркало культуры, и, чтобы переводить хорошо, надо знать концепты языка, с которого переводишь. И уметь найти в своем языке аналог, понятный будущим читателям. Каждый язык имеет свою особую структуру, свои правила, свои особенности. Если все переводить буквально, можно попросту разрушить то произведение, которое…

– Мистер Грин, – говорю я, – вы когда-то были моим приятелем, и это мешает мне сказать вам со всей откровенностью, что если бы мне пришлось выбирать между вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой, колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки вилял бы сейчас хвостом. В таком духе мы беседуем несколько дней, а потом и вовсе перестаем разговаривать. Мы делим кухонные принадлежности, и Айдахо стряпает на одном конце очага, а я – на другом. Снега навалило по самые окна, и огонь…