Проза

— Порнуха, что ли? — ухмыльнулся Андрей. Черноволосый не ответил, а лишь отвернув голову в сторону, презрительно сплюнул. — Ну, а всё ж, — начал заводиться Андрей. — Что там такого, что мне точно понравится? — Сюрприз, — поднял голову тот и растянул губы в кривой улыбке. У него оказался тонкий нос с горбинкой и глубоко сидящие чёрные глаза, антрацитовым блеском сверкнувшие из-под узких, восточных, углом бровей. — Тебе понравится. Он так подчеркнул высоким, слегка тягучим голосом это «тебе»,…

Обитателей «Эдемского сада» я вижу почти ежедневно, когда прохожу мимо приюта, направляясь на прогулку в расположенный неподалёку парк. Они курят на открытой веранде, обращённой к шумной, вечно загруженной дороге. Веранда маленькая, помещаются не все, и некоторые постояльцы выносят матерчатые складные стульчики или потёртые плетёные кресла-качалки прямо на тротуар. Вскоре после переезда я уже знал многих в лицо и даже пытался здороваться, но, как правило, не получал ответа. Лица сидящих оставались…

Одной своей стороной, четырьмя окнами, спрятанными весной за бело-розовым пахучим облаком, а летом за тёмной зеленью разросшихся старых вишен, дом выходил на огромный пустырь, который по базарным дням заполнялся телегами съехавшихся на ярмарку мужиков из соседних деревень, их лошадьми, мирно жующими сено из подвешенных под бархатные губы кормушек, визгом поросят в шевелящихся дерюжных мешках, обречённым мельтешением кур и антрактным гулом на том сочном западноукраинском жаргоне, в котором смешивались…

— Госпожа, я пришёл обсудить именно это… Но они не обсуждали это, по крайней мере, не сразу. Они говорили о пустяках, о тех редких случаях, когда они вместе переплывали на лодке через Пропонтиду и достигали азиатского берега. Он вспомнил куплет из песни, забытой поколения назад. Она попыталась вспомнить остальное. Она вспомнила ещё кое-что, известное, казалось, только двум давно умершим детям. Когда-то, давным-давно, они любили друг друга, прежде чем узнали, что жизнь — это маска, и её придётся…

И серой тенью расползалось над ним небо. Оно давило его. И некуда было укрыться от него. Лишенною красок, серою казалась ему сельская улица, хаты на ней, пыльные деревья... и в конце точно загораживала выход серая церковь. И точно томился тоской и жаждой весь этот серый мир, томился в неподвижности своей. Микитич покачивался и бормотал. -- Стал-л-быть... Но он и сам бы не сказал, что означало это слово. Внезапно вдали, за церковью, он различил толпу народа и смутный говор достиг его…

Барбосов мрачно взглянул на него и отнял руки. И сдвинув папаху на лоб, из карманов широких шаровар вынул две горсти бумажек, бросил их дождем на грязный буфет. -- Эй-й... Шампан...пан...пан...Р-рококо! Карсаков с бутылкой водки и блюдом скользнул в толпу, отыскал в самом темном углу незанятый столик и упав на стул, развалился на нем, вытянув ноги. Ему показалось, что до сих пор он падал, бесконечно падал, кружась, в тусклом, затхлом пространстве, пропитанном гарью, дымом и запахам крови, и теперь…

За окном пошел дождь. С соседнего болота временами наплывал туман и тогда казалось, что по улице идут привиденья. -- Подумать только, -- тихо сказал старик, все нахмурившись, -- живем мы на свете, как военнопленные... кажный год с нас контребуцию берут. А за што? Неведомо. Дьякон хотел было промолчать на это, но не выдержал. -- Мы молимся за вас! -- сказал он. -- Да, ведь, мы вас не просим. -- И язычники не просят, а мы молимся, дабы Господь обратил их на путь правый. -- Дорого…

-- Ну, и что же? -- Не пужливая. Тогда черничку позвали, Миколавну, та с ерусалимского угля спрыскивала. -- Помогло? -- улыбнулся в темноте о, Лаврентий. -- Как же... в те поры же полегчало. Только ерусалимский-то уголек силу потерял, черничка сказывала, потому он у ей четвертый год на исходе, а вся в ем сила три года держится, сколько, значит, Христос-батюшка пречистыми ногами по земле ходил. Ну, Павел-то и опять занедужился. Потом ему кашки давали. -- Какой кашки? -- Овсяной. Овсяной…

-- Как бы и меня... не того! -- вздыхал дьякон. -- Отставит в заштат, вот и все... что ему? Не был, скажет, при встрече. А там... отставит, так... оправдывайся! Дьякону становилось все больше не по себе. -- Да ну-же ты... кривоногий! -- кричал он на лошадь. Но тут, случайно взглянув себе на ноги, он совсем обомлел. -- Ба-а-тюшки... сапоги-то... забыл! В лаптях... Го-о-споди! Пропал! Но возвращаться было поздно. Уж вот и околица, вдали видна площадь и церковь, у церкви карета. Подрясник…

Владыка слегка задумался. -- А хор у вас есть? И едва он это сказал, стало похоже, что шмель вылетел в окно и радостно закружился. -- "Хо-р"! -- почти запел батюшка. Да у него такой хор, что из соседних сел слушать приезжают. Он с увлечением стал описывать -- какой у него хор. Но в это описание постоянно вторгался какой-то человек, который как будто помогал и в то же время как будто мешал батюшке. Выходило, что без этого человека не было бы хора, но человек был такой, что хора как бы не было.…

-- Полегче, Митридас! За гробом шла женщина в глубоком трауре, молодая и стройная, лицо её было густо скрыто вуалью, она шла походкой равнодушной и усталой. Ее осторожно поддерживал под руку высокий, неуклюже сутулый, молодой человек с лицом как-бы испуганным. Иногда он робко скользил взглядом по трауру спутницы, испуганно отводил глаза и тупо смотрел на катафалк. -- Сынок-от... от первой жены, -- шептались в толпе, -- ласков до мачехи. И затаенно переглядывались. Соборный дьякон выступал…

-- За то, что мало приносишь... ведь, оно, конечно, день на день не приходится, -- рассуждал маленький мальчик, как большой, -- один день рубль, два... даже три заработаешь, а в другой раз и ничего! Ну, в тот день и голодный домой идешь, да знаешь, что и трепка будет... Колесо резко остановилось. Мальчик вскричал, с дрожащими губами: -- Просто хоть топись другой раз... так тошно! -- Отчего же голодный, ты говоришь? -- Отчего!! Лицо мальчика пылало гневом. -- Оттого, что он выжига,…

Придет, бывало, к мужику. -- Здравствуй, Кириллыч! -- Здравствуй, батюшка. -- Принимай, в гости пришел. -- Ми-лости про-о-сим! -- А угощать чем будешь? -- Чайком-сахарком да доброй беседой. Самоварчик баба живо наставит, того-сего из печи достанет. Ну, и... конешно-што... Мужик смеялся: -- Молочка! -- Это которое наскрозь-то видать? -- Оно, батюшка. -- Вижу, вижу; знаешь обычай. И не откажусь. Притомился как-быдто. И с чего, братан ты мой? Недельку попахал, а в левой пятке ломота.…

-- Склоняюсь же, владыко святый, к мысли, что сие есть указание. -- Почему? Духовник только на минуту затруднился. -- В священных книгах мы находим много примеров, -- заговорил он, заключив в кулак свою длинную козлиную бороду и постепенно ее освобождая, -- когда сны подобного рода принимались как бы за действительность и почитались за указание свыше. Например, сонное видение Иакова... а также вещие сны фараона, столь послужившие к славе Иосифа. Такожде и в житиях святых... Тут духовник…

— А мы их и так не расстреливаем. Мы их вешаем, — снова влез с замечанием Ортис. — Мне это известно, — не смутился коротышка. — Но как быть, если не нашлось подходящего столба? — Тогда мы жжем их живьем или рубим на куски нашими мачете… Или еще что-нибудь придумываем, — ответил на это полковник Рохас. — Однако, полковник, имея изобретение, которое я привез с собой, вам никогда больше не придется ломать голову в подобных случаях. Почему бы вам не взглянуть на него? И, если захотите, даже опробовать?…

А вот случайность, приведшая к обратному результату и ставшая в этой ситуа­ции роковой. К вылету не явился игрок дублирующего состава Сироджиддин Базаров. Оказалось, что накануне к нему из Самарканда приехал отец. Парня, конечно же, отпустили со сборов, а на следующее утро он, говорят, попросту проспал. Пришлось ему лететь 11 августа... Был он самым молодым среди погибших, восемнадцать лет всего. Дубль долетел благополучно. По традиции хозяева поля — минское «Динамо» — позаботились о гостинице.…

И обновила, наконец, На вате шлафор и чепец. Ключ к заветному шкапу был найден Алиной через тринадцать примерно лет. Девочке открылся огромный мир, так не похожий на жизнь, — и мир прекрасный. Мать к тому времени умерла, Алина росла, предоставленная себе. Она читала страстно, любила также мечтать. Любила и край свой родной, подмосковную милую землю, и эту природу с ее снегом по самые уши или голубым майским маревом, осененным горловыми взмахами жаворонка. Мужики пугали Алину, однако…

В воскресенье он велел созвать соседей к себе. — Дорогие соседи, — сказал им, когда все сели перед его хатой на стульчиках, бревнах или так просто, на траве, а он сам полусидел-полулежал на джерге и подушке, — посоветуйте мне что-нибудь! Не могу умереть. Так мне что-то тяжело на сердце. Все мне кажется, что на мне лежит какая-то большая вина и не отпускает мою душу от тела. Бывает, смотрю, как солнышко садится за горой, и все мне кажется, что там кто-то золотыми ключами запирает ворота предо мной.…

— Смотрят глаза те на тот давний грех, за который им наказание идет. Он там у них внутри положен, чтобы все смотрели на него и покоя не имели, чтобы была кара. — Эти Басарабы на покаяние рождаются, и богатеют, и душу теряют. — Тяжелый грех носят в своей фамилии и должны его доносить, хотя бы все из них должны были погибнуть! — Грех, люди, грех не уходит, он должен быть искуплен! Он перейдет на скот, он подожжет овины, градом упадет на зеленую ниву, у человека душу возьмет и отдаст на вечные…

Доминиканец положил на стол пригоршню кусочков металла с вырезанными на них в обратном виде буквами. — Известно также, что для оттиска употребляют специальный станок, позволяющий делать это быстро. Брат Магнус вновь отступил за кафедру. Достопочтенные мужи некоторое время молча сличали металлические буквы с напечатанными страницами, затем слово взял теолог Якоб, имевший почетное звание — doctor univer ali . — Оттиснутые листы наблюдались то здесь, то там и прежде. Вопрос в том, в праведных…