Проза

– Будешь? – спросил сносчик. Костя ничего не промолвил, притих и уставился в него глазами. Глаза его недоумевали. «За что?» – спрашивали эти детские глазки. Сносчик отошел, вернулся к своему матрацу и через минуту заснул. И он не слышал больше, как тотчас же Костя затянул вновь: – Мама! Всю ночь Костя звал маму, но не дозвался ее. Злая! Она не пришла. Не поспешила на его зов, не облегчила его страданий, не обласкала. И когда поутру палата проснулась, то нашла Костю мертвым. Он лежал,…

Витька заморгал глазенками, потянул носом, забарабанил сильнее зубами и нагнул голову. – А может быть, дядя Шкентель, в черном ящике? – опять надумал он. – Гм-м! Ты хочешь сказать: в сорном ящике. Ты говоришь дело. Там и тепло и мягко, не дует. Но там спать нам не пристало. Я отставной бомбардир, кавалер, в кампании участвовал, человек грамотный и притом корзинщик, понимаешь? А ты хотя и сморчок, но все же чистильщик котла, что-то вроде Володи, вроде механика, кочегара или трубочиста. Оба, выходит,…

– Грибков вам маринованных? Сию секунду-с! Не угодно ли присесть? – С вас, мусью, два рубля семьдесят три копейки. Извольте получить чек и обратиться в кассу. – Уверяю, самое свежее! Сегодня только получено. Так прикажете отрезать?… Получив свои покупки, покупатели направлялись к кассе у дверей, за которой сидел с бесстрастным лицом кассир, расплачивались, опускали мелкую монету в кружку Общества спасания на водах – раскрашенную жестяную спасательную шлюпку – и удалялись. Улучив момент,…

Мама, как некогда, озаренная внезапным пламенем очажка, не казалась больше феей. По комнате двигалась изможденная, измученная рабочей жизнью женщина. И отец сейчас был угрюмее, мрачнее, и старший брат Федя с большой копной немытых волос на голове и черной впадиной величиной с орех на щеке, выжженной случайно брызнувшей в лицо струйкой стали. Отлетела душа, радость дома. Саня все больше уходил в свою тоску. Вытягивалось и без того вытянутое личико, тускнели и без того тусклые, бледно-синие глаза.…

– Поглядите, что они со мной сделали! Ловко обработали!.. А?! – простонал Лапшев. Жирные губы его при этом и подбородок запрыгали. Лапшев знал, что он должен умереть, но он не хотел умирать. И как умирать, когда лишь теперь начиналась его настоящая жизнь?! Его ожидало столько радостей, удовольствий! Жизнь же его до сих пор разве можно было назвать жизнью?! В далеком прошлом он тянул лямку мелкого писаря при участке и агента, а потом околоточного надзирателя. Сколько неприятностей перенес он!…

Уголь выгружался в сотнях тысяч пудов. Подъемные краны, лебедки и кадки еле поспевали справляться со всей этой массой. Еле поспевала и черная армия угольщиков, снося всю эту массу в корзинах и на носилках на пристань. Еле справлялись и с хлопком, прибывавшим каждый день из Александрии в тысячах кип. А теперь! Раз-два в неделю привезут хлопок да заглянет «джон» за хлебом. Вечер. Тускло мигают в разных концах электрические шары, рассыпанные по пароходным снастям огоньки и глаза бортов – иллюминаторы.…

Угольщик вскинул глаза на Швабру. – Слышишь?! Незабвенному!… Как на памятнике! Точно я покойник какой! – То-оч-но! – согласился Швабра. – А ты думал – не покойник? – вдруг набросился на него Нашатырь. – Я что, по-твоему, человек?! Труп, покойник! И ты труп, все мы, дикари, – трупы и живем в порту, как в могиле… – Ну, поехала!… Стара штука! Зна-а-ем! Ты вот лучше прочитай, что пишут. Нашатырь только теперь вспомнил о письмеце – вчетверо сложенной розовой и душистой бумажке и стремительно развернул…

– Черт! – взъелся окликнувший парня дикарь, на которого тот навалился всем своим богатырским телом. – Сукобой посадский! – подхватили сердито другие. Не отстали от дикарей и банабаки. – Шайтан! Сверху тем временем спустились еще несколько дикарей, и все, обступив парня, стали над ним издаваться: – Ишь, цап! – И откуда их, жлобов, носит!.. – Сидел бы у себя в деревне и плел лапти! – Или пироги ел с капустой! – Да какие у них пироги!.. У них недород! А почему недород?! Потому что ему, сиволапому,…

– Цепляться за одну-единственную перекладину – разве это жизнь?! Теперь импресарио было легче успокоить артиста, он пообещал с ближайшей же станции телеграфировать в место предстоящих гастролей насчет второй трапеции, упрекал себя в том, что так долго заставлял артиста работать только на одной, благодарил и очень хвалил его за то, что он наконец указал на эту ошибку. Так импресарио удалось понемногу успокоить артиста, и он смог вернуться в свой угол. Однако сам он не успокоился; глубоко озабоченный,…

Я был холодным и твердым, я был мостом, я лежал над пропастью. По эту сторону в землю вошли пальцы ног, по ту сторону – руки; я вцепился зубами в рассыпчатый суглинок. Фалды моего сюртука болтались у меня по бокам. Внизу шумел ледяной ручей, где водилась форель. Ни один турист не забредал на эту непроходимую кручу, мост еще не был обозначен на картах… Так я лежал и ждал; я поневоле должен был ждать. Не рухнув, ни один мост, коль скоро уж он воздвигнут, не перестает быть мостом. Это случилось как-то…

В нашем доме, в этом чудовищном доме в предместье, густонаселенной громадине, проросшей неистребимыми средневековыми руинами, сегодня, туманным ледяным зимним утром, было распространено следующее воззвание: «Всем моим соседям по дому. У меня есть пять детских ружей. Они висят у меня в шкафу, на каждом крючке по одному. Первое принадлежит мне, заявку на другие может подать кто пожелает. Если заявок окажется больше чем четыре, лишние должны будут принести свои собственные ружья и сложить их в…