Проза

Он, улыбаясь, посмотрел на меня и добавил: – Так что я теперь этой глупой ипохондрии боюсь больше любой болезни. Так и остался сломанным нос, и я слушала каждый раз, когда он засыпал, привычную спокойную мелодию. Но сейчас она не успокаивала меня. Я поднялась, надо отогнать остатки странного сна… А вернее… Я не хотела их отгонять, я хотела ещё подумать, повспоминать его, и сон, и Васю, такого сильного, сияющего… Я ничего не знаю о нём все эти годы, уже скоро двадцать лет. С тех пор, как я…

К концу месяца стало ясно, что выбор сделан правильно. Рыжий первым бежал к миске с едой и, наевшись так, что под тяжестью брюшка сгибались лапы, последним отходил. Причем вся эта процедура, по обыкновению, сопровождалась грызней, и тогда, совсем наглея, щенок расталкивал братьев и сестер и залезал в еду передними лапами, за что был неоднократно наказан Егорычем. Впрочем, рыжего это не останавливало, и он тут же, смешно ковыляя, вновь бочком подбирался к заветной миске. Все щенята после еды укладывались…

Впереди последний холм. Подножье, похоже, сдалось залётным семенам и усеяно разнотравьем. Даже цветы какие-то растут. Верно: и ромашки тут, и фиалки. За холмом раньше была небольшая излучина. Неужели земснаряд её не уничтожил? Откуда же тогда сосёт он свою пульпу? Да, цела. Ну и чудеса! Ещё совсем недавно он одним росчерком пера мог остановить, вышвырнуть отсюда вон бессмысленную дедовскую машину и прибрать к рукам эти просторы. К своим рукам, к которым и так прилипло немало, в сто, тысячу раз…

Белый храм О Яузе-речке так много стихов Написано мною, но снова Пришла на свидание я, чтобы вновь Сказать тебе доброе слово. Течёшь ты с достоинством, издалека.  Пока, полноводна. Дождями Тебя напоило. Твои берега Сковали сетями, камнями. А в пойме широкой устроили парк – Дорожки, площадки, лужайки. По левому берегу старицы, как Подковы и тайные знаки… Над всей этой дивной твоей красотой Возносится гордо и властно Храм белый – трёхкупольный верх золотой – Стабильности символ…

– Ты по-русски разговаривать не разучился? Антон засмеялся: – Ты знаешь, думал, что разучусь. Целый год не с кем было парой слов переброситься на родном языке. Оставались только звонки домой, но это ужасно дорого, так что приходилось ограничиваться – только здравствуй и прощай. – Давай приезжай ко мне, расскажешь, что там было. А у меня к тебе есть серьезный разговор. – Неужели предложишь работу? – с надеждой спросил Антон. – Может, и предложу, – Федор вздохнул, – но только бесплатную.…

Началось все со «случайных» встреч на улице, потом пошли звонки (эх, где тогда были мобильники, которые очень упростили любовные дела в схожих ситуациях сегодня!). Дальше все пошло по обычной восходящей линии всех романов. Натела сперва пыталась бороться с подсознательным дискомфортом: «как-то-это-все-нехорошо». Потом подавила навязчивые мысли. А спасибо кому? Хору подружек-болельщиц. – Натела, вы с Резо просто рождены друг для друга. Шикарно смотритесь рядом! – восторгалась Нино, квартирантка…

Людмила Разумовская сочетает в себе женскую способность к чуткому пониманию и сопереживанию личной и общей боли – и поистине мужественную отвагу в обнаружении, назывании, бескомпромиссно правдивом и беспристрастном осмыслении всех самых трудных тем русской истории XX века. Таких, например, как Февраль 1917 года и его перекличка с февралем перестройки, как личность и политика Сталина, как трагедия и роковые ошибки движения генерала Власова, причины и ход чеченской войны, роль Запада в трагической…

Сенатор устало опустил руки на подлокотники, голова откинулась к спинке кресла. Затылок приятно охладила золотая пластинка с сенаторской монограммой. Достал шёлковый платок, провёл по сухому лбу. Или император знает об этом человеке нечто большее, чём он, сенатор Марцеллий? Но что? Всех недовольных властью – таковые есть всегда! – сенатор знал в лицо и по именам. Знал их и Василий, знал и ничего не предпринимал – пусть играются в борцов за свободу и справедливость, ради Бога! Это всего лишь мелкие…

Ольга хмыкнула себе под нос и спрятала голову в сухой кукурузе. А мама, почистив лопату, вдруг строго переспросила: – Ты лучше расскажи, что ты с работой решила? Диплом закинула в шкаф, ползаешь вторую неделю в огурцах, перебираешь фасоль, а отец тебе место в детском саду держит. Что ты смотришь волком? Ну да, пока в прачечной, а там, глядишь, и до воспитательницы доберешься. Оля выпрямила спину и подвигала ногой в галошах. Ее зеленые носки уже давно стали черными, а пальцы слиплись от чернозема,…

Я снова переключаюсь на канноли и вдавливаю крем в шесть дюжин вафельных трубочек. Музыка постепенно стихает, аромат пирожных испаряется… Я мысленно переношусь в Англию, в графство Сомерсет, и погружаюсь в выдуманную мной историю… «Она ждала его на пирсе Кливдон и смотрела на море. Водная гладь золотилась в лучах заходящего солнца. Кто-то позвал ее по имени. Она обернулась в надежде увидеть своего возлюбленного. Но нет, в тени деревьев стоял ее бывший…» И тут на стене рядом со мной громко…

Дорогая мама Дорогая жизнь моя, Дорогая ты моя. Дорогая ты судьба, Дорогая мать моя – матушка родная. Ты велика и мудра, Ты велика и умна, Ты велика и хитра, Ты велика и горда. Матушка моя одна. Родившая меня и воспитавшая одна. Венец твой и судьба одна, О, мама! Ты жизнь моя. Философия Философ – мудрый ум, Он гений мысли ум. Сомнения наук мудреных, Поэзии красы – души. О гений, ты – философ, Мой господин наук мудреных. Сомнения души моей, Сомнения моей души.…

На верхней площадке – четыре квартиры. Две двери в середке – рядом друг с дружкой. Две сбоку – одна напротив другой. В трех гнездах – три отдельные жизни, в четвертом – живут супруги Сычовы. В дом въехали кто раньше, кто позже. Все, разумеется, перезнакомились. Трое, живущие в одиночку, поддерживают соседскую связь, семейство держится сепаратно, глава его замкнут и нелюдим. Герман Лецкий раз или два в неделю заходит к соседке – старухе Спасовой. Она его поит крепчайшим кофе. Водит знакомство Герман…

Необыкновенно мастерство писателя проникать в мир природы, она у него жива, описана с таким умением, что любуешься ею, будто её видишь, а не читаешь о ней. А животный мир! Кому-то при чтении повести «Белоушко» придёт на ум сравнение с повестью Джека Лондона «Белый Клык». Так да не так. Та литература не русская, в ней стравливают псов ради денег, а у Кренёва женщина не даёт ради денег убивать волчонка. И опять до слёз трогает сцена прощания с ним, когда он, уже повзрослевший волк с подругой, в последний…

– Вот, выбросили в магазине возле работы, – вздохнула она. – Очередь была как в мавзолей. Хвост до самой остановки. Чуть не дрались из-за этих кед. Мне и не хватило уже, но Михайловна внуку две пары взяла, а ему тесные. Павлику как раз подойдут. Его размер. Я померил. Подошли. Мать с бабушкой вокруг охают, а мне-то что? Кеды и кеды. Обувь. Мне в шесть лет вообще было до лампочки, что носить. Хоть лапти, хоть босиком – так даже прикольнее. Нет, у меня были любимые резиновые сапоги. Зелёные как у…

В тоже самое время девушка сидела на коричневом диване возле камина в комнате с хорошим ремонтом, стенами бежевого цвета и обделанным зеркалами шкафом-купе прямо за диваном. Шторы на окнах мать подобрала под цвет дивана, комната хорошо освещалась; с левой стороны большого окна у самого края занавески стояло небольшое комнатное растение. Она думала: «Ну, мама скоро приедет, надо до конца дописать» – после чего продолжила писать стихотворение. Через 15 минут кропотливого труда она закончила свой…

– Ну тогда договорились, – сказала она подрагивающим, но решительным голосом. – Я заплачу в конце недели. Еще одно разочарование для нас. Родители любили, чтобы в камине всегда горел огонь, и не разжигали его только в самую жару. Папа предпочитал уголь, он смотрел на оранжевое пламя, пока его щеки не покрывались пятнами, а глаза не переставали моргать. Маме больше нравились дрова – нравилось, как огоньки пляшут вокруг распадающегося бревна, вот в таком духе. Уголь она не любила, не любила его…

В далеких лесах дикие звери разминали мягкие лапы, намереваясь встать у него на пути. На высоких склонах подрагивали гремучие камни, готовясь обрушиться на его голову. Догнивали изнутри расшатанные помосты, чтобы рухнуть под ним. Давно отменили рисунок импрессионисты, заменив его разноцветными квантами энергии, отчего дрогнула и ожила трепетная фольга листьев, прислушиваясь к синевато-малиновому монологу барбарисового куста. Черные люди на другом конце земли возвестили новую эру, исказив до неузнаваемости…

более его издавать? Зря. Я перестал уж чему бы то ни было удивляться, когда живешь в мире абсурда… Увы!.. Роман хочется написать веселый. По возможности. Как-то во сне автору привиделся некий важный господин в дорогом синем костюме и синем галстуке (униформа многих наших чиновников), который со строгим видом, оглядывая меня с головы до ног, задал следующий вопрос: –Скажите, господин Карамов, а почему вы пишете сатиру? Я попытался честно ответить ему, но мой ответ вовсе не понравился важному…

* * * Всё то, что уготовано судьбой, я принял, уважая рок могучий, а прочее, что рядом шло гурьбой, я тоже не отверг на всякий случай. * * * Легко живя среди прогресса и покалечены империей, мы – щепки срубленного леса с большой невнятной фанаберией. * * * Дружил я мало с забулдыгами и в их домах я не гостил, я жизнь мою провёл за книгами, а счастье скверны – упустил. * * * Гляжу вперёд я неуверенно, и есть резоны у тоски: Россия будущим беременна, но травит…

Вот и мы с судьбой так же – вместе, рядом, в постоянном контакте, но никак не договоримся. И ничего общего между нами нет. Вообще разные представления о прекрасном! Судьба что-то решила, а я пытаюсь ее переубедить. Надо при этом действовать осторожно, мягко, но требовать твердо и решительно. Как с маленьким ребенком. И стоять на своем до последнего. Если нельзя конфету перед ужином, значит нельзя. Судьба для меня как маленький ребенок: иногда капризный, иногда упрямый. Иногда пробует, где край и…