Русская классическая проза

И однажды грузно и жутко обрисовалась в зеркальной глади неуклюжая, как каменная баба в степи, и страшная, как сам рок, вдруг принявший человечий облик, растопыренная фигура косматого сибирского чудотворца и царского советчика в лакированных сапогах и шелковой поддевке поверх малиновой рубахи. Надолго задержался вагон на Царскосельской ветке; разъезжал редко. А отпрянув от перрона, уносил с собой дикие указы: за каждым словом новое бедствие; дикие проекты, — а самая незаметная черточка их все глубже…

Время по возвращении из ссылки стало для Хармса временем постепенного обращения к прозе. Вообще всю художественную деятельность Хармса можно принять за своего рода эксперимент по установлению пределов. И если в поэзии его интересовали пределы эстетические, а материалом исследования было слово, то в прозе материалом стал человек, а предметом исследования – пределы этические, проще говоря – до какой степени нечеловеческого может дойти бесперое двуногое в наиболее благоприятствующих эксперименту условиях.…

После долгих переговоров мы единогласно определили оставить лошадей и следовать в Якутск водою. Иван Антонович, как знающий местные средства, принял на себя приискать для нас барку, и 6-го июня пустились мы в путь по течению Лены. Берега этой прекрасной, благородной реки, одной из огромнейших и безопаснейших в мире, обставлены великолепными утесами и убраны беспрерывною цепью богатых и прелестных видов. Во многих местах утесы возвышаются отвесно и представляют взорам обманчивое подобие разрушенных…

Почему вдруг от современной прозы, где все для него складывалось благополучно, он обратился к жанру исторического романа? Конечно, произошло это не случайно. Внутренне он был готов к многосложному труду писателя-историка. Он превосходно знал всемирную историю, знал этнографию, археологию — круг интересов его был необъятен, он был человеком энциклопедических знаний. Но главное, он истово и осознанно любил свою землю, славную прародину Древнюю Русь и хотел сказать о ней слово Правды, защитить далекое…

Ланинъ. Еленины друзья. (Входитъ Елена. Она нeсколько возбуждена). Елена. Папа, вы не говорили насчетъ самовара? Сейчасъ придутъ Фортунатовы, ничего еще нeтъ! (Звонитъ ). Ланинъ. Вотъ она знаетъ все, она. Если ея друзья, значитъ хорошiе люди. Елена (улыбается, обнимаетъ его ). Ты такой же все, папа? Фортунатовъ тебe подстать, онъ философъ, тоже. Ланинъ. Чудачище? Я такихъ люблю. Елена. Да. – Гдe Наташа скажите вы мнe? Пропадаютъ всe здeсь цeлыми днями. Тураевъ. Я видeлъ…

Дух человеческий, говорят немцы, должен быть выломан, как тело, гимнастикой. Der Gei t mu gez"uchtigt werden. Образование, Bildung, в Германии, в обществе и даже иногда в педагогической литературе, как сказано, или смешивается с преподаванием и воспитанием, или признается явлением общественным, до которого нет дела педагогике. Во французском языке я даже не знаю слова, соответствующего понятию – образование: 'education, in truction, civili ation 2 совершенно другие понятия. Точно так…

Теймур. Скоро ты и кровать будешь с собой носить. Аля (смеется). Надеюсь, до этого не дойдет. Загорается свеча; в ее скудном свете видны лица Теймура и Али. Она очень хороша собой. Теймур хмурится, безуспешно пытается бороться со своей улыбкой. А л я. Сюда могут войти? Теймур. Могут. Аля. Тогда лучше ее потушить. (Показывает на свечу.) Теймур. А как же мое лицо? Аля (задувает свечу). На ощупь оно приятнее. Иди ко мне. Как там у Жванецкого? Ближе... крепче... Боже, как я тебя…

1. Личность Александр Александрович Корнетов, учитель музыки и никакой музыкант, единственный на всем земном шаре писал письма и всякие дружеские послания «глаголицей» 3 . И это была его гордость, этим он хвастал и в этом чувствовал свое право быть на земле среди миллиона подобных и неподобных единственный и – сам-по-себе – Александр Александрович Корнетов. «Глаголица», вытесненная «кириллицей», мертвая грамота, и никто толком не знает, откуда она, и кто ее на свет пустил. А от всей премудрости…

Вера смотрела вслед тетушке, не двигаясь с места. Судорожное движение сказывалось в чертах лица; на глазах выступили слезы. В это время стенные шварцвальдские деревянные часы пробили два и обратили к себе внимание молодой девушки. Она взглянула на них, потом тихо подошла к двери, заперла ее, вернулась на свое место перед пяльцами, села, но, не принимаясь за иголку, сжала обе руки и заплакала. – Боже мой! Боже мой! – проговорила она. – Какое мучение! Крупная слеза, скатившаяся на цветок, вышитый…

— У-у-у… — загудел автомобиль. Блеснули огни. Хмуро покосился городовой. «Ага! Вот и центр. Уголок Европы. Магазины, городовые и люди на улице. Часовые у генерал-губернатора. Все, как в больших городах». Невольно ускорил шаги. Увидал театр впереди. Кривил насмешливо губы. «На кой черт иду? Воспоминания детства, изволите ли видеть». А сердце билось неровно, и хотелось скорее дойти. Там, в театре, Анюта. Ее в детстве знал. Когда еще был маленьким. Играли вместе. Вспоминался большой двор. Ребятишки……

Поле-то «девичье» у дороги маленькое — сотню шагов прошла, вот и сосны родные на опушке, у забора. Девушка и им приветливо кивнула головой, и от её, уже профессионально наблюдательного, взгляда не ускользнула розоватая окраска инея на ветвях: солнце опускалось к горизонту и стволы деревьев были темнее вершин. Ворота дощатого забора за леском заперты, как всегда, а калитка полуоткрыта, — девушка вошла. Цепной пёс вылез из конуры, зарычал было сразу, но, узнав родную, завилял хвостом и с ласковым…

— Паж мой, вы никогда в таком случае не будете настоящим скульптором, хотя у вас есть талант и вы едете в академию. — Это почему, королева? — Потому, мой паж, что вы не понимаете и не чувствуете особенной красоты этого настроения… — Да где оно, это настроение-то? — Как где? Да в самом воздухе, паж. — Ну, а по-моему, королева, в воздухе только мертвецами тут пахнет. Тлением… Смертью… Здесь и самые цветы-то и растения покойниками продушились. — Фи, какие вы гадости говорите, — не выдержала…

Но не гадательным предположением назвать можно, если скажу, что воспитанием своим в Сухопутном кадетском корпусе положил он основательное образование прекрасныя своея души. Ибо в душе своей более предуспеть мог, нежели в разуме, скончав жизнь свою тогда, когда юношескою крепостию мозга представления, воображения и мысли, проницая друг друга, первые полагают украшения верховного нашего члена, главы; когда разум, хотя собрав посредством чувств много понятий, не имел еще довольно времени устроить их…

— Жозеф, — сказал буфетчик, — ведь ты еще не был у Бальядеро за ананасами?! — Иду, иду, — ответил старик. — Не каждый день бывает такая встреча. Я только скажу Педро Торресу, чтобы готовил дилижанс для гостя Вермонта. — Вот этого как раз не нужно, — возразил Ретиан. — Я поеду верхом, как раньше. Достань мне костюм гаучо и доброго мустанга, Жозеф. Я заплачу тебе. — Вы бросили мне яд в сердце, Ретиан! — с ужасом воскликнул старик. — Мне платить? Сын своего отца знает, что он сказал это, не подумав.…

Где нынче крест и тень ветвей Над бедной матерью моей!.. – произносит Ася пушкинские строки прямо перед тем, как говорит о желании своем быть Татьяной, и господин Н. Н. – ох уж это благоразумие! – точно не понимает, почему так важно для Аси строки эти переиначить, поправляет: «У Пушкина не так». Но у Пушкина так, хоть Ася в известные стихи свое словцо и подставила, – у Пушкина так! Ася – натура пылкая, глубоко и тонко чувствующая, «у ней ни одно чувство не бывает вполовину», и в «неясных речах»,…

На другой день разговора моего с родителем моим я притворился больным, постеля моя перенеслась в его комнату, и после десятидневной притворной горячки родитель мой объявил Честане и всем домашним с изъявлением великой горести, что я болезнию лишен слуха и языка. Печаль и поражение, кое Честана при том изъявила, едва не поколебали меня к открытию ей моей тайны, но я удержан был почтением и любовью своею к отцу, которого боялся тем огорчить. Способом пера или карандаша мы с нею мысли свои друг другу…

Арест и ссылка лишили К. М. Станюковича общения с эмигрантами-народниками, с литературным миром столицы, но и в Томске он встретил большую группу активных деятелей народничества. Его ближайшими друзьями стали Ф. В. Волховский (И. Брут), С. Л. Чудновский, А. И. Иванчин-Писарев, Д. А. Клеменц. Все они были политическими ссыльными и занимали руководящее положение в «Сибирской газете», в которой сотрудничали также и народовольцы Г. Ф. Зданович, Л. Э. Шишко, старший брат «князя-бунтовщика» П. А. Кропоткина…

[11 марта.] 6, 7, 8, 9, 10, 11 Марта. — Я еще проигралъ 200 р. Одаховскому, такъ что запутанъ до посл?дней крайности. — Горчаковъ прі?халъ со вс?мъ штабомъ, я былъ у него, былъ принятъ хорошо, но о перевод? въ штабъ, кот[ораго] весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что онъ самъ это сд?лаетъ, или письма тетки. Им?лъ слабость позволить Сталыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только радъ этому, но жал?ю, что не пошелъ съ штурмовавшей колонной. Вообще по?здка эта съ…

11 Января. Опоздалъ на чугунку, разбудилъ Колбасина, пришелъ Чернышевской, уменъ и горячъ. Гимнастика, одинъ об?далъ дома. Спалъ. Разбудилъ Кавелинъ, къ которому я за?зжалъ. Пылокъ и благороденъ, но тупъ. Потомъ Колбасинъ и Давыдовъ, у к[отораго] я взялъ 800 р. Она не пришла и мн? это грустно. [12 января, по дороге в Москву.] 12 Января. Я вы?халъ въ 9. Пришла [Александра] П[?етровна?], милая д?вочка. Дорoгой забавный изобр?татель е[…..], поц?луй въ ручку, плевокъ на руку, пахабные разговоры. Три2…

Писал письма кое-кому, между проч[им] Хилкову и Количке. Был в Туле. Посетителей никого заметных не было. Сережа и Илюша. С Сережей всё так же тяжело. Он всё более и более удаляется с своей службой, к[оторая] представляется ему делом. Илья, к[оторого] я отвозил, сказал мне: за что ты так Сережу преследуешь? — И эти слова его звучат мне беспрестанно укором, и я чувствую себя виноватым. Всё молюсь, но всё холоднее. Всё это последнее время нравственно отупел. Думал: Кухаркин сын Кузька, ровесник Ванички,…