Юмористическая проза

Крутонов и Вострозубов удивленно переглянулись… — Зачем же ты это делал, чудак? — Чтоб подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхал я, что собирает он марки, — хотя, и скрывал это тщательно старик! Пронюхал. А так как у него очищается место второго секретаря, то я и тово… Стал ему потаскивать редкие марочки. Подлизаюсь, думаю, a он меня и назначить секретарем! — Грех это, Мохнатых, — задумчиво опустив голову, сказал хозяин Крутонов. — Мы все работаем, служим честно, a ты — накося! С марочками…

— Что вы! Тут работы часа на два. — Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно? — Пойдем. Мы оделись и вышли. — Вот это Невский проспект, — сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо. Однако, лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье. — Невский?.. Так, так. Далеко тянется? — Верст десять! Я опять искоса взглянул на него. — Десять? Так. Но это в обе стороны? «Нет, — подумал…

— Благодарю вас, ничего. У вас что? перевод? — Да, знаете… Хотелось бы получить. Жена-то у меня живет в Кременчуге, ну, a мне тут и понадобились деньги. Я ей и пишу: «Лиза, дескать, вышли немного, чтобы»… — Хорошо, хорошо. Позвольте ваш перевод. — Вот он — видите. Тут и сумма обозначена, и число, и от кого, и что — все есть. Женаты? — Что? — Вы-то, я спрашиваю, женаты? Или в холостяках все еще маячите? Теперь как-то меньше стали жениться… — Паспорт с вами? — тоскливо спросил заведующий…

— Врешь ты все, дядя, — недовольно пробормотал охотник Стрекачев, вскидывая на плечо ружье и собираясь уходить. — Нам врать нельзя, возразил мужичонка. — За чем врать! За это тоже не похвалят. Баб обожаете? — Что? — Некоторые из нашего полу до удивления баб любят. — Ну? — Так вот я, можно сказать, по этой бабьей части. — Кого?!! — А это мы вам сейчас скажем — кого… Мужичонка вынул из-за пазухи серебряные часы, открыл их и, приблизив к глазам, погрузился в задумчивость… Долго что-то…

Шелестов засвистал какой-то неведомый мотив и принялся складывать из письма петуха. Когда это занятое ему надоело, он забросил петуха за диван и сладко потянулся. — Ты бы хотя адрес его заметил… — сказал Лошадятников. — Чей адрес? — Куропаткина. —  А на что он мне? — Положим. Ты бы одевался. Скоро девять. III. Прошла неделя. — Вам письмо, барин! Шелестов повернулся на кровати и прищурился на горничную. — Давай-ка его сюда. Да чего ты боишься? Подойди ближе. У горничной…

— Как же вы живете? — спросил я. — Какая же это жизнь, — простонал он. — Это мучение. Наморщив брови, он, с явным желанием ошеломить меня, сказал: — Представьте себе: вчера я должен был ехать к портному заказывать костюм! Так как я остался равнодушным, то он продолжал: — Да… заказывать костюм! Чтоб он лопнул по всем швам! Выбирать материю, подкладку, снимать мерку… Я не выразил ему никакого сочувствия. — Поднимите, говорить, руки! Снимите пиджак… Не горбитесь, вытяните ногу! А? Как…

Руки решительно затрудняли его: сначала он сложил их на коленях, непосредственно за тем перенес их на грудь и, в конце концов, подпер одной рукой бок, а другой стал обмахивать лицо, покрасневшее от уличного холода. — Вы, действительно, пишете стихи? — спросил я. желая ободрить его. — Пишу, — отвечал он надтреснутым голосом. — Только так, для себя… Этот человек трогал меня до слез своим жалостным видом. Я решительно недоумевал: зачем Еропегов притащил его? — Нет ты, брат, расскажи лучше анекдотик…

II. На службу Царапов опоздал. — Если хотите служить, — сказал ему желтый бородатый старили бухгалтера — то служите..! А не хотите — сделайте одолжение! На ваше место найдутся другие. Царапов, молча, повернулся к своей конторке и, развернув книгу, задумался. — Вот, — думал он, — бухгалтер… Если бы сейчас я был атаманом каких-нибудь разбойников, то приказал бы им поймать этого бухгалтера и привести его ко мне в какое-нибудь подземелье… Привязал бы его к столбу и стал бы над ним издеваться:…

Извозчик завел было разговор с седоками об околоточном, который неправильно записал его адрес, но седоки его не слушали, а говорили о своем. — Мы просмотрим программу и выпьем бутылочку бургундского… Ладно? — Ладно, милый. А ты помнишь, что я люблю бургундское? — Еще бы. Извозчик прекратил разговор об околоточном, покачал головой и прошептал: — Бурхунцкое… Поди ж ты! Подъехали к кафешантану, и номер 24345, получив плату, лениво затрусил к стоянке. III. В этот вечер больше никто…

… В тот день, как и следовало ожидать, из Сухуми нас не выпустили. Заночевали в небольшом абхазском домике на сваях. Всю ночь не переставая лил дождь. Мы долго не могли уснуть. Грачья Нерсесович рассказывал удивительные истории. Слушая его, трудно было угадать, где правда, а где вымысел, рожденный безудержной фантазией. Потом Грачья Нерсесович запел песню – протяжную песню, полную неутешной грусти – добрую песню старого араба. Закончив песню, мастер, не глядя на нас, сказал: – Не верите……

Сейчас я сожалею, что, совершая наши мысленные путешествия, мы не прибегли к услугам стенографистки: помнится, странствие по Италии вполне заслуживало увековечивания в виде книги, в особенности часть, сочиненная Брагдоном, — это была блестящая игра воображения, и я даже готов радоваться тому, что ему не привелось в реальности посетить те места, о которых он так красноречиво мне повествовал. Боюсь, действительность его бы разочаровала, особенно Венеция, представлявшаяся ему неким подобием плавучего…

– Понятно, – задумчиво сказал Жоржик. – Это ясно как день. – Да ведь он, – обратилась Балтахина к Жоржику, – может думать, что ничего не чувствует, а на самом деле в глубине души будет раздираем муками ревности. – Да что вы? – покачал головой Жоржик. – Неужели он такой? – Уверяю вас – такой. – Это нехорошо, – огорчился Жоржик. – Ну вот поговорите с этой женщиной, – воскликнул Балтахин. – Она больше меня знает: раздирает меня внутри что-нибудь или нет?.. – В самом деле, – сказал Жоржик. –…

— Личные оскорбления, касающиеся тебя самого, — заметил он тоном гордого смирения, — их еще можно терпеть. Хотя, — прибавил церковный староста, на минуту спускаясь до уровня человеческой природы, — и в этом случае никому не будет приятно, когда публично заявляют прихожанам, будто ты выбрал для сбора подаяний левую сторону храма, дабы искусно обойти собственную семью. — Дети всегда держат наготове свои три пенни, — с негодованием воскликнула мистрис Пэнникуп. — Ну да, он говорит подобные вещи…

Меня этот ответ разозлил, но Вибли разъяснил мне, что дух сердится на нас за нашу глупость (что казалось очень странным). Он, мол, всегда отвечает сначала „нет“, а потом „да“, когда сердится. Дух принадлежал Вибли, и мы находились в его доме; посему мы оставили свои чувства при себе и с новыми силами принялись за дело. На этот раз мы окончательно покинули теорию относительно He ter и врагов. „Джонсток предположил, что первое слово будет «H a t e» (спеши), хотя надо признаться, что дух мог написать…

Не обращая особенного внимания на мои слова девица стояла передо мною в глубокой задумчивости, словно углубившись в рассмотрение важного философского вопроса. — Взрослые, должно быть, знают решительно всё, — объявила она, подводя итоги своим размышлениям. Мне случается иной раз сомневаться, действительно ли дети всегда так наивны и простодушны, как это нам кажется. Если они делают замечания, вроде только что упомянутого, единственно лишь по глупости, то о них, разумеется, надо только жалеть и…

И она побежала за платком. Ну что ты будешь делать? Нелепейшее положение. Сначала затеял какую-то никому не нужную кретинскую лекцию про тычинки, про которые сам, кстати, ничего не знаю. Да еще с козявкой «в носе». Представляю себе: выхожу я на лекцию по культурологии и стою перед студентами с козявкой… Это же… кошмар. Они, шкоды, потом такое на сайте МГУ напишут. Весь факультет будет обзывать меня Профессором Козявкой. Ужас! Представить страшно! Дальше… как папуас, полез при ребёнке за козявкой…

— Помню, — сказал я. Ни фига, помню, не делали. Васька про Толю Клюквина год книжку мурыжил. А потом, не дочитав, потерял. Библиотечную. И его выпороли. После школы мы, помню, по восемь часов на улице торчали. На пустыре или на катке — в зависимости от времени года. — То-то же, — продолжал назидательно вещать папа Вася. — Зубрили ведь! Зубрили как проклятые — и математику, и родную нашу русскую речь, и это… общество… как его?.. ч-ч-чёрт!.. Где про центральный демократизм… — Демократический…

Говорит Василий Михайлович очень редко, больше молчит. Зато уж если выразится — ничего не добавишь. Чистый фольклор. Помню, сидим мы с Нинель Павловной и Василием Михайловичем (Лаврушка тогда спал после обеда) и пьём чай. Мюллер поёт. Миуша, нажравшись свежего карпа, чего-то там себе вылизывает в задней, так сказать, подмышке. Хорошо, уютно. Василий Михайлович, как водится, молчит, а мы с тётей Нинель, позёвывая и похлопывая комаров, ведём долгий разговор про дождь. Ну, что в этом году, дескать,…

Ну так вот. Купил я дом на Цыганском Конце в Чёрных Дырах. Кому скажешь — или ржут, или смотрят на тебя как на озабоченного маразматика. Мол, одни дыры и концы на уме. Но я здесь не виноват. Дыры, конечно, дырами, концы — концами, но благодать вокруг несусветная. Жемчужная кисея туманных далей. Берёзки, птички щебечут, не знаю, как называются. В ста метрах от дома — речка. Местные ласково зовут её, пардон, Зассыхой, а официального названия мне пока так и не удалось выяснить. Сеном вокруг пахнет,…

Еня стоял посередине подземного перехода, широко расставив ноги, словно колосс Родосский. Распахнутый крокодиловый портфель стоял на полу, меж его черных ботинок, словно корабль, входящий в древний родосский порт. Запрокинув голову, Еня сладко бухал из бутилена, и уже добухивал наш бутилен. Мы побежали в сторону Ени, широко размахивая руками. Еня скосил на нас глаза и в один последний глоток добухал бутилен. После чего он поставил пустую посуду в крокодиловый портфель, вытер рот рукавом и встретил…