1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского

— А что с ним и Дуняшей? — насторожился я.

— Ничего-ничего, — поспешил успокоить меня Сергей Михайлович. — Но я вот подумал, почему бы им не пожениться? По моему разумению превосходная получилась бы семья. Он уже в летах, серьезный господин, она девушка хорошая…

— Мартемьяныч, это каналья Жан тебя надоумил? — возмутился я.

— Ну почему же каналья? — насупился Сергей Михайлович.

— Потому что он служит у меня уже почти двадцать лет, и я знаю, что он каналья, каких поискать еще! — ответил я.

— Просто он твой слуга, где-то, конечно, слукавит, где- то словчит, — промолвил Сергей Михайлович. — Хочется жить ему, вот он и крутится. Но ты же держишь его, значит, не такой уж он и шельмец.

— Отнюдь не шельмец, — вступилась за французишку Жаклин.

— Сергей Михайлович, милый! — воскликнул я. — Да я ж этого каналью насквозь вижу! Все, о чем он мечтает, так это о том, что ты дашь вольную Дуняше и снабдишь ее приданым, а он, шельма французская, все приданное ее промотает! И кстати, по каким-таким делам он уехал?! Какие у него могут быть дела в Москве?

— Да бог его знает! — Мартемьяныч улыбнулся. — Какие- то дела. А ты, Андрюша, все же подумай. Неплохая семья получилась бы.

— Вот повесят его на березе… — пробурчал я. — А который нынче час?

— Восемь почти, — ответил Сергей Михайлович.

— Что ж, мне пора: нужно в Сокольники к графу Ростопчину.

— Опять? Неужели днем не все обсудили? — расстроилась Жаклин.

— Сейчас каждую минуту положение меняется. Я поеду верхом, чтобы побыстрее вернуться. — вдруг я почувствовал, как вспыхнули мои щеки. С годами я совершенно разучился притворяться.

— Ты что-то вдруг раскраснелся, — заметила Жаклин. — Словно едешь не к генерал-губернатору, а к какой-нибудь актриске из французского театра!

Если бы она знала, насколько близка к истине!

— Я вспомнил вчерашнюю ночь, оттого, наверно, щеки и загорелись, — шепнул я ей на ушко.

— Так возвращайся скорее, — проворковала Жаклин.

— Одна нога там, а сам уже здесь — в твоей постели.

* * *

Я направлялся в Сокольники, не имея ясного плана. Действовать предстояло по обстоятельствам. Дворецкий был предупрежден о моем визите, и по его указанию лакей проводил меня к мадам Арнье. Она дожидалась в своей комнате. Я вошел, она поднялась из кресла, сделала шаг навстречу, я услышал, как сзади закрылись двери за удалившимся слугой, заключил даму в объятия, с вожделением глядя на другие двери — те, за которыми находилась спальня графини Ростопчиной.

Краешком сознания я отметил, что у мадам Арнье податливое, волнующее на ощупь тело, а думал о том, как проникнуть в будуар генерал-губернаторши. Неожиданно Изабель сама оказала мне помощь. Она томно вздыхала, пока я целовал ее щеки и шею, затем подставила губы, несколько мгновений длился страстный поцелуй, но вдруг мадам Арнье отстранилась и голосом, лишенным малейшего намека на страсть, сказала:

— Катрин занимается с детьми. Обожди, я посмотрю, как у них дела. Получится нехорошо, если она застанет нас…

Изабель высвободилась из объятий и вышла за дверь, через которую я только что вошел. Не мешкая я ринулся в противоположную сторону. Открыв двери, я обнаружил маленькие сени, разделявшие гостевую комнату и покои графини Ростопчиной. Я прошел вперед, распахнул следующие двери и оказался в спальне.

Передо мною возвышалась широкая постель под балдахином, слева от нее стоял письменный стол с высокой конторкой, закрытой резными дверцами. Я поспешил к нему. Сердце грохотало в груди, как тройка обезумевших лошадей. В любое мгновение могла вернуться мадам Арнье, кроме того, спальня Екатерины Петровны имела еще один вход. Невозможно было представить себе, как откроются двери и войдет… что, если войдет сам граф Ростопчин?!

Я отворил дверцы, за ними обнаружились четыре ряда ящичков с позолоченными ручками. Три верхних ряда составляли небольшие ящички одинаковой величины, а ящички нижнего ряда были в три раза выше верхних. Золотая шкатулка, которую аббат Сюрюг тайком передал графине Ростопчиной, как раз могла уместиться в маленьком ящичке.

Я прислушался — тишина, но вот-вот должна была вернуться Изабель. Я выдвинул верхний левый ящичек, в нем оказались жемчужное ожерелье, перстни и сережки. Открыл следующий — опять украшения. Третий пуст. В четвертом — фарфоровая чашечка, а в ней несколько детских молочных зубов.

В среднем ряду мне повезло. В первом же ящичке лежала золотая шкатулка аббата Сюрюга. Я выхватил ее, едва не взревев от ликования, откинул крышечку и застыл так, словно меня окатили ушатом ледяной воды. Такого разочарования я не ожидал. Внутри находилось всего-навсего несколько круглых хлебцев с рельефными крестами.

Я закрыл шкатулочку и на ее крышке увидел изображения голубя и оливковой ветви. Выходит, аббат всего лишь передал ревностной католичке золотую дарохранительницу с освященными гостиями.

Я не знаю, какое чувство в это мгновение возымело надо мною верх. С одной стороны, я испытывал облегчение, обнаружив, что подозрения в отношении Екатерины Петровны оказались беспочвенными. Но с другой стороны, был потрясен и разочарован тем, что я, граф Воленский, словно вор, влез в покои супруги своего старинного друга и наставника, а ныне московского генерал-губернатора, и все понапрасну. Вроде как честью, достоинством своим поступился — и ради чего!

Уже не отдавая себе отчета в собственных действиях, я открыл средний нижний ящик и стал перебирать хранившиеся в нем бумаги. Нашел старый альбом с пожелтевшими листами: видно, еще в девичестве кавалеры писали Екатерине Петровне, тогда еще Протасовой, стихи и эпиграммы. Перебрал несколько безобидных писем. Затем в руки попался запечатанный конверт из желтой плотной бумаги. Я сломал печать, открыл пакет и… вновь обомлел!

В моих руках оказался патент Наполеона!

— Вот ты где! — Мадам Арнье застыла, глядя на меня с изумлением.

— Я хотел поиграть в прятки, — выдал я первое, что пришло на ум.

Поспешно убрав документ в ящик, я взял в руки девичий альбом:

— Вот… лежал на столе… когда-то и я писал эпиграммы Екатерине Петровне… вспомнилась молодость…

Потрясенная Изабель замерла, как истукан. Я положил альбом в ящик, закрыл конторку и набросился на мадам Арнье. Я впился в ее губы, она уступила натиску, мы вернулись в ее будуар, я принялся стаскивать с нее платье, и через минуту мы повалились в постель. Мне пришлось поцелуями закрывать рот Изабель, чтобы она в порыве страсти не переполошила дом генерал-губернатора. Она потерпела сладкое поражение и не успела опомниться от первой баталии, как я вновь бросился в атаку. Я надеялся, что любовная игра вытеснит воспоминания о том, как она застала меня в комнате графини Ростопчиной.

— Скажи, это скоро? — спросила она потом, когда мы нежились, прижавшись друг к дружке.

— Что — скоро? — переспросил я, мечтавший теперь о том, чтобы эта женщина пропала пропадом, чтобы уехала в тьму-таракань, к черту, к Бернадоту или чтобы корпус наполеоновских жандармов похитил ее, как герцога Энгиенского.

— Ты говорил про Филимонки, — уточнила Изабель.

— Ах это! Дней через десять.

— Значит, у нас еще будет время, — сказала она.

«Только не это!» — мысленно воскликнул я.