1914

А собственным наблюдениям я доверял не вполне. Мне вот казалось, что Горемыкин — фамилия говорящая, но так ли это?

— То есть ты, Алексей, хочешь полезть в пасть ко льву? — сказала до того молчавшая Ольга. — И ты думаешь, что мы тебя отпустим?

— В особых обстоятельствах пасть льва может оказаться самым безопасным местом. И я не думаю, что кайзер возьмет меня в заложники и станет вас шантажировать. Нет. И потом, я не уверен, что в Кёнигсберге или в Берлине я буду в большей опасности, чем здесь. Совсем не уверен — после пожара на Ферме. И, наконец, я же поеду не навсегда, не бесповоротно. Неделя, много две — и обратно. Кстати, GrandMa собиралась из Лондона возвращаться через Берлин — вот бы нам там и встретиться. Очень даже хорошо бы вышло: бабушка и внук навестили нашего дядю, нашего кузена и нашего племянника. И все они — Вилли.

— Слишком опасно, — упрямо продолжила Ольга. — Ты — наследник. Случись что с тобой — это будет непоправимо для династии, для трона.

— Вопрос о престолонаследии нужно решить, и решить сейчас, — сказал я, требовательно глядя на Papa. — Акт императора Павла следует изменить. Что было хорошо для восемнадцатого века, не годится для века двадцатого. Новая редакция должна звучать так: в первую очередь наследие престола принадлежит старшему сыну царствующего императора, а после него всему его мужскому поколению. По пресечении этого мужского поколения, наследие престола переходит на старшую дочь царствующего императора, а в случае невозможности -и далее на остальных дочерей. Собственно, Павел Петрович так и писал, но Великие Князья перетолковывают это по-своему, мол, негоже лилиям прясть.

— Но, Алексей, почему я? — из скромности спросила сестра.

— Не в тебе лично дело. И не во мне. Дело в монархии, как в институте. Монарх — это не капитан пиратского корабля, его не выбирают. Монарх — это звено в цепи истории. Почему в документах, в речах монарх говорит Мы? Потому что устами императора говорят все монархи династии, прошлые и будущие.

И, случись что со мной, начнется пря. Uncle Mike? В морганатическом браке, не годится. И каждый Великий Князь начнет доказывать, что он — самая подходящая фигура. Начнут тянуть трон каждый в свою сторону. Ну, а трон только с виду прочный, а на самом деле лучше не проверять.

И народ должен быть уверен: монархия незыблема! Богом данный Император — это вы, любезный Papa. Наследник — я. А если я вдруг по каким-то причинам выбываю из строя, в жизни всякое может случиться, тогда наследницей становится кесаревна Ольга. Далее Татьяна, Мария, Анастасия. Всё по порядку, всё по закону.

— Это не простое дело, Алексей, — ответил Papa.

— А у Императора простых дел нет. Но он Император, и может диктовать свою волю. Кто против? Великие Князья?

— Великие Князья требуют уважения.

— У Императора нельзя требовать. Императора можно лишь нижайше просить. Пока в глазах народа я — единственный законный наследник, наш трон — на одной ножке. А если вы, любезный Papa, объявите, что ваши дочери такие же законные наследницы в порядке старшинства, трон будет стоять неколебимо, и народ сохранит уверенность в завтрашнем дне. А уверенность в завтрашнем дне, она дороже серебра и злата. Если бы я был уверен в завтрашнем дне… — и я выбежал из кабинета, заливаясь слезами.

Да. Плакса. Иногда. В девять лет это простительно. Особенности воспитания — женское окружение, болезнь, лакричное детство… Но тут я себя взвинтил нарочно. Речь свою готовил два часа. Составлял в уме, правил, вычеркивал. Была идея сравнить трон со стулом работы мастера Гамбса, в котором спрятала бриллианты мадам Петухова. Вычеркнул безжалостно, хотя и подумал — вдруг Ильф и Петров под видом Воробьянинова и отца Федора изображали каких-то Великих Князей? Особенно в сцене, когда они дербанили стул из Старсобеса, приюта старушек?

Убрал и «в очередь, сукины дети, в очередь». Нехорошо ребенку так отзываться о старших, тем более, о Великих Князьях.

Произносил в уме. Три раза. Искал верные интонации. Мальчик — пророк, мальчик — вундеркинд, просто испуганный слабый мальчик-визионер, страшащийся увиденного. Переход от одного к другому. Подражал, конечно. Героям кинофильмов, которых я там, в будущем, смотрел изрядно. Гамлет Смоктуновский, Сталкер Кайдановский и даже Смердяков — Никулин. Получилось местами картинно, местами картонно, но ждать от маленького мальчика совершенства не стоит. К тому же сейчас, в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, говорят иначе, нежели век спустя. Впереди сто лет упрощения, когда нормой станет язык пролетария, язык подворотни. Сейчас иначе, сейчас образованные люди стараются говорить возвышенно и книжно, особенно на публику. Papa и сестрица Ольга и были моей публикой.

Да, выступление моё неестественно для ребенка. Но оно и должно быть таким — неестественным. Потому что обыкновенные слова обыкновенного мальчика кто будет слушать? А вот мальчика необыкновенного — прислушаются. Я надеюсь, что прислушаются. Не задним числом станут восторгаться, ах, как он знал, а послушаются сейчас, и если не сделают сразу по-моему, то хотя бы поразмыслят — зачем всё ставить на больного мальчика, когда есть почти взрослые, умные и здоровые девочки?

Я не рассыпаюсь фейерверком по небу, напротив. У меня три темы: избегать войны, обеспечить преемственность престолонаследия по женской линии, и держаться от Англии на расстоянии. Капля камень точит не силой, а долгим падением. Жаль, что на «долгое падение» времени нет.

Нет, я вовсе не англофоб и не германофил. Я-то знаю, что в сорок первом году Гитлер вероломно напал на нашу страну. Нападет. Ну, может и не нападет, если мы не будем воевать сегодня. А союзники, обещав второй фронт в сорок втором, высадились летом сорок четвертого. Высадятся. Чтобы успеть к десерту.

Но подвоха от Кайзера я не ждал. Всё-таки пока у власти в Германии не социалисты национального толка, а аристократия, какие-то рамки остаются. А, главное, на два фронта воевать несподручно. Сначала скушать Францию, а уж потом, переварив и восстановив силы, можно и с Россией повоевать. А можно и не воевать.

Россия с каждым годом становится сильнее — это факт. Крепнет промышленность, а с нею крепнет и армия. Не перевооружение — довооружение. И лет через пять и пушек, и пулемётов, и снарядов, и патронов в каждой нашей дивизии будет не меньше, чем у германцев. А дивизий и сейчас больше.

Да и вообще… Кабы я был царём, то постарался бы вовлечь Германию в нашу экономику в больших объёмах, нежели сейчас. Гораздо больших. Совместные предприятия, или как там? Пусть строят Днепрогэс, нефтеперерабатывающие заводы. Или вот моторостроение — стране нужны моторы, и побольше, и помощнее! На Урале и за Уралом создать свободную экономическую зону. И пригласить бауэров на целину, пусть превращают степь в житницу. Ко взаимной пользе.

Мечты, мечты, мечты…

Умом-то я понимаю, что ума во мне маловато. Ещё и в силу возраста: мозг десятилетнего мальчика по размерам практически равен мозгу взрослого, но почти — это всё-таки почти. А функционально — далеко еще не равен. Не прокачан. Не натаскан на современность. Оно, с другой стороны, может, к лучшему — вижу то, чего остальные не замечают в силу устоявшейся привычки. Но когда я раз за разом называл Константинополь Стамбулом, на меня смотрели недоуменно. Ничего, потом это будет еще одним подтверждением моего визионерства. Для тех, кто доживёт.

Пришла Mama. Каждый день приходит. Проверяет, жив ли я, не истекаю ли кровью.

Но сегодня, похоже, иное.

— Sunbeam… Я получила письмо от отца Григория… От странника Григория — быстро поправилась она.

— От Григория Распутина?

Я к Распутину отношусь настороженно. Как к дикому коту из дикого леса. Чего о нём только не писали там, в двадцать первом веке. В основном плохое писали. Нет, теперь я вижу, что много было неточного, а много и откровенного вранья, но мне он не понравился. Не место ему в царских палатах. Тем более — в детских комнатах.