1914
Шрифт:
— От него, — как-то виновато сказала Mama.
— И что пишет Распутин? — нарочито бесстрастным тоном спросил я. Ведь не просто так Mama пришла ко мне.
— Посмотри, пожалуйста, — и Mama протянула мне листок.
Я взял.
Бумага так себе. Скорее, техническая — заворачивать в неё что-нибудь недорогое, карандаши или гвозди.
Химическим карандашом было написано следующее:
Милай друг ещё раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много темно и просвета нету. Слёс то море и меры нет, а крови? что скажу? Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верная не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказанье когда ум отымет. Тут начало конца.
Я перевернул страницу. Нет, на обратной стороне ничего.
— Я бы посоветовал страннику Григорию быть очень осторожным.
— Почему?
— Странник Григорий противник войны. Странник Григорий, очевидно, имеет влияние на Papa, раз обращается к нему «Милай друг» и на «ты». Этого не потерпят.
— Кто не потерпит?
— Те, кто хочет втянуть нас в эту войну. Я с ним согласен, со странником. России от войны будет великий вред, и всё кончится смутой. Но ведь я вам это давно говорю. Для вас важнее мнение странника?
Mama слегка покраснела. Конечно, важнее. Нет пророка в своем отечестве, а в своей семье и подавно. С одной стороны, Sunbeam необычный, особенный, видит будущее, а всё-таки когда это же самое говорят со стороны — доверия больше. Вроде одобрения сверху.
— Хорошо, не суть, — устало сказал я. — Просто это письмо ему не простят.
— Но… Откуда они узнают?
— Письмо ведь не голубь принес? А даже если бы и голубь, и голубя можно подменить, перекупить, наконец, убить. Будете писать ответ, Mama, посоветуйте оглядываться почаще.
— Это письмо… Это письмо из больницы. На отца… на странника Григория было покушение. Он тяжело ранен, но жизнь его вне опасности. Это письмо переслал врач больницы.
— Вам?
— Нет, конечно. Анне. Анне Вырубовой.
Да, конспирация на высоте.
— Всё равно предупредите. Через Анну Александровну, или как. Они не остановятся.
— Papa… Papa очень рассердился. Он тоже считает, что на… на странника Григория напали недруги. Но не знает, кто. Не уверен.
— По времени, получается, цепочка. Случай на Ферме, случай с Григорием (я и не заметил, как назвал Распутина просто по имени, само вышло). По крайней мере, Германию и Австрию можно исключить: если Григорий не хочет войны, то Германия и подавно. Германии совсем не нужны наши войска под Кёнигбергом.
А вот Британии — очень даже нужны. И Франции тоже. И Сербии. И убрать Григория любой из этих стран очень даже нужно.
— Нет, там что-то личное. Какая-то безумная женщина…
— Дорогая Mama, даже если бы Григория покусала бродячая собака, я бы всё равно опасался англичан. Они умны, упорны, настойчивы, и у них есть деньги. Много денег. А за сто рублей любой мужик кинется на Григория с топором. А бабе и пятидесяти хватит.
— Всякое бывает, — неожиданно ответила Mama.
Мы поговорили ещё немного, Mama спрашивала о самочувствии, о снах, о новых книгах.
Потом ушла.
А я всё думал. Сто рублей, пятьдесят — я не с потолка назвал. Пятьдесят рублей — цена молодой здоровой коровы. Не породистой, но приличной. Мечта любой бабы. Сто рублей — цена молодого крестьянского коня. Мечта мужика.
А за сколько можно купить дежурного офицера?
Глава 17
31 июля 1914 года, четверг
По морям, по волнам
Капустно-огуречный
салат и морковно-свекольный сок — вот завтрак моряка!А моряка зовут Алексеем. Его императорским высочеством Алексеем Николаевичем.
Ирония судьбы, конечно, в том, что наследник величайшей империи, чьи предки пировали на золоте Византии и упивались венгерскими токайскими, теперь довольствуется столь скромной трапезой. Но что поделать? Здоровье требует. Здоровье всегда что-нибудь требует.
Я закончил трапезу. Михайло Васильич собрал посуду, поставил на поднос и передал его стюарду. Там и посуды всего ничего, но — ритуал. Ритуал — последняя крепость, за которой прячется величие. Когда рушатся троны, когда народы восстают, когда сама история кажется насмешкой над человеческими амбициями, остаются только ритуалы. Они — как старые актеры, которые, несмотря на нищету и забвение, все еще выходят на сцену и играют свои роли с прежним достоинством.
В путь мы отправились вчера вечером. Для всех я после приема, устроенного в честь моего десятилетия, отбыл почивать в свои покои. Я и в самом деле отбыл, и даже поспал три часа — приём был немного утомительным, хотя и приятным. Поздравления, подарки. Одной формы разных полков двенадцать комплектов!
Двенадцать комплектов формы — словно двенадцать масок, которые я должен носить, двенадцать ролей, которые должен играть. А кто я на самом деле? Мальчик, который хочет бегать по саду и стрелять из игрушечной пушки? Или наследник, чья судьба уже прописана в учебниках истории, которые еще не написаны?
А заполночь Михайло Васильич меня разбудил. Пора!
Это слово — «Пора!» — звучало как приговор. Или как освобождение. В такие минуты кажется, что жизнь — это поезд, который давно уже набрал ход, а ты лишь пассажир, не решающийся даже выглянуть в окно.
Я простился с Papa, Mama и сестрицей Ольгой (остальные сёстры уже спали), и в окружении сопровождающих поездом — нашим поездом — добрался до Санкт-Петербурга, оттуда катером — нашим катером — до Кронштадта, где уже стояла под парами «Полярная Звезда».
«Полярная Звезда»… Какое прекрасное название для корабля. И какое грустное. Звезды, как известно, светят даже тогда, когда империи, которым они служили символом, уже обратились в прах.
Она и должна была стоять под парами. Не ради меня, конечно. Ей положено идти в Копенгаген, где принять на борт GrandMa, вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Обыкновенное дело — бабушка каждый год ездит навестить родных. Племянника, датского короля Кристиана Десятого. Ну, и остальных. Много, много у нас родственников в Европе.
Родственники… Как странно, что кровные узы крепче политических. Через сто лет, когда все эти короли и императоры станут лишь строчками в учебниках, их потомки все равно будут собираться за одним столом, пить вино и вспоминать о временах, когда мир еще казался прочным, а власть — вечной.
А я — безбилетный пассажир. Нет, не в поезде, мчащемся сквозь сибирские просторы, а на этой драгоценной яхте, что рассекает свинцовые волны Балтики. Аки тать в нощи прокрался, устроился в каюте, декорированной морёным дубом времен Петра Великого, и теперь пробираюсь сквозь моря, словно беглый каторжник, облаченный в мундир наследника. Это план такой — отбыть негласно, под покровом тумана. Для конспирации, как говаривал Спиридович, потирая холеные руки. Разработан совместно им, Войейковым и Маклаковым за столом императора, и утверждён Papa после долгих колебаний. Помню, как выступил пот на его висках, когда он ставил резолюцию: «Дозволяю, во имя блага России». Хотя… Ведь было жарко, очень жарко. Потому и пот.