1977

– Верни! – прошипел я, как рассерженный змей, вцепившись пальцами в ткань.

Его пальцы, толстые и влажные, врезались в мое запястье, словно капкан. Он пытался удержать меня, не дать вытащить руку из кармана. Но я чувствовал, как чуть-чуть, миллиметр за миллиметром, мобильник скользит ближе к свободе. Еще немного. Еще чуть-чуть.

И тут его свободная рука метнулась к моему воротнику. Он дернул меня на себя, так сильно, что на мгновение я потерял равновесие. Его лицо оказалось совсем близко, и он, скалясь, прошипел:

– Отпусти, сука!

Из полумрака поднялся рыжий, как какое-то хищное животное. Согнувшись, он навалился на меня сверху, вцепился в мою руку. В ту самую руку, что уже держала телефон. Борьба разгорелась, как дикий пожар. Мы трое сцепились в каком-то бешеном, примитивном танце, похожем на перетягивание каната.

Темнота камеры наполнилась звуками хрипов, яростного сопения и скрежета ткани, когда мы дергали друг друга туда-сюда. Даже «бобик» начал раскачиваться, как старый баркас на штормовых волнах.

И тут рыжий, озверев, начал бить меня. Кулаки, большие, словно булыжники, врезались в живот. Один из ударов попал точно в солнечное сплетение. Я захрипел, согнулся, воздух вылетел из легких, а в животе взорвалась пульсирующая и обжигающая боль.

Но я не остановился. Адреналин захлестнул меня, как кипящая волна, стирая боль. Мои пальцы сжали телефон, а в груди зашумел дикий вой: «Не отпущу. Ни за что!».

Рыжий был зверем. Слишком сильным, слишком быстрым. А толстый, тот был упрямым, как молодой кабан, которому все равно, что перед ним – забор или человек. Они вывернули мою руку, несмотря на мои отчаянные попытки удержать телефон. Я сжимал его изо всех сил, до побелевших костяшек, но пальцы, один за другим, под их натиском разжались. Телефон выскользнул, толстый мигом сунул его в другой карман.

Перед лицом мелькнул кулак, и в следующий миг в лоб обрушился удар. В глазах вспыхнуло белым, будто молния рассекла тьму. Звон в ушах, гулкий и тяжелый, заглушил все звуки. Когда я снова сфокусировался, рыжий уже заносил руку для следующего удара.

Скрежет замка. Дверца распахнулась с такой силой, что тьма камеры отшатнулась перед дневным светом. В проеме стоял патрульный.

– А ну прекратили! – гаркнул он, голос звучал, как выстрел. – Успокоились!

Я, тяжело дыша, отступил к своей скамье. Толстый тоже сел на место, бурча себе под нос что-то злое, но неслышимое. Рыжий плюхнулся рядом с ним, явно недовольный.

Патрульный задержался у проема. Закурил, медленно выпуская дым. Глаза его скользили по нам, будто он размышлял, кого из нас прибить первым.

Я подышал с миг, а затем спросил у патрульного:

– Закурить можно?

– Обойдешься. Еще один такой фокус – и будете в наручниках!

– Долго нам тут еще торчать? – лениво спросил толстый, словно он тут главный.

Патрульный усмехнулся, его взгляд стал холодным, как лезвие.

– А ты в отделение торопишься?

– У меня дела. В отделение я не поеду.

Милиционер оперся рукой о машину и посмотрел на него как на надоедливого щенка.

– Ты не смотри, что папаша в горкоме работает, – сказал он с насмешкой. – Пару часов все равно посидишь. Может, поумнеешь.

Толстый замолчал, его глаза светились ненавистью точно угли под золой.

Докурив, мент стряхнул пепел прямо на снег, посмотрел на нас через прищуренные глаза и произнес:

– Сидите тихо, или наручник надену.

Дверца захлопнулась, замок снова клацнул, запирая нас внутри.

Я сидел молча. Мысли о телефоне угасли. Не было смысла начинать все сначала. Толстый сидел с видом победителя, вцепившись в свой карман так, будто телефон был его личным трофеем. Рыжий, казалось, уже что-то просчитывал в голове – возможно, как выкрутиться из всей этой каши.

Между нами повисло тяжелое молчание.

Минуты потекли вязко, как смола. В камере стало заметно холоднее – так холодно, что казалось, мороз забирался прямо под кожу. Двигатель «бобика» урчал где-то впереди, но, несмотря на это, никакого тепла до нас не доходило. Печка, видимо, обогревала только салон, где сидели патрульный и Аня. Нас же мороз сжимал, как ледяная ладонь.

Я не знаю, сколько прошло времени. Час? Два? Мои ноги затекли, пальцы рук онемели. Мы все сидели, укутанные собственным дыханием, которое превращалось в белоснежные облачка, и в каком-то смысле даже этот пар был единственным свидетельством, что мы еще живы.

Я думал о том, что, скорее всего, Виктор Андреевич наверняка следуют какому-то протоколу: осмотр места преступления, понятые, бумажки, бумаги и еще раз бумаги. А мы? Мы просто часть декорации, пока он завершает свой ритуал.

Каждое потрескивание кузова и шорохи на улице отзывались у меня внутри тревожным звоном. И каждый раз, когда я пытался разжать свои окоченевшие пальцы, я слышал в голове голос: «Еще не конец, Сергей. Еще не конец».

Подъездная дверь хлопнула где-то вдалеке, звук донесся через треск двигателя. Затем раздался скрежет замка, и дверца нашей камеры распахнулась, снова впуская яркий свет. Виктор Андреевич стоял в проеме, рядом с ним – цыган, выглядевший довольным.

– Вы двое свободны, – бросил сержант, указывая на толстого и рыжего.

Те не заставили себя долго ждать. Толстый, бросив на меня последний злорадный взгляд, спрыгнул на землю. Рыжий последовал за ним. Их места заняли двое: бабка, тучная, словно советский самовар, и худощавый мужичок с фонарем под глазом.

Дверь захлопнулась, замок щелкнул, и через миг «бобик» снова тронулся, подбрасывая нас на кочках.

Я бросил взгляд на новых сокамерников. Бабка была одета в потрепанную овечью шубу, от которой пахло затхлым сеном, и меховую шапку, из-под которой выбивались седые пряди. Большая, отвратительно волосатая родинка укрывалась в складках морщинистого подбородка, а глаза – холодные, безжизненные – будто уже видели свою судьбу.

Мужичок был полной ее противоположностью. Худой, с высохшим, осунувшимся лицом и фонарем под левым глазом, он выглядел так, будто сидеть в милицейской клетке для него было таким же привычным делом, как выпить стакан самогона на ночь. Он закинул ногу на ногу и погрузился в свои мысли.

Я нарушил тишину и спросил:

– А вы там девушку не видели?

Мужичок вынырнул из мыслей и бросил на меня взгляд.

– Нет, – ответил он хриплым, прокуренным голосом.

– Ну, когда вас выводили, девушка из машины не выходила?

– В первый раз? – спросил он вместо ответа.

Я коротко мотнул головой.

– За что повязали? – кивнул мужичок.

– За драку.

– Дело житейское. Много не дадут, – заметил он. – Этсамое, звать-то как?

– Сергей.

– Борис, – представился он. Помолчал, почесал щетину. – Ты, главное, парень, ничего не подписывай. Не признавайся. Сами пусть доказывают. Если будут обещать, что чистосердечное напишешь и меньше дадут, не ведись. Этсамое, ментовские уловки это.