1977

Мои опасения сбылись. Мой телефон… этот кусок пластика и металла изменил будущее. И не просто изменил – искривил, сломал, превратил в какой-то кошмарный, извращенный фарс. Все указывало на то, что здесь идет война. Война… это слово, словно ледяной осколок, вонзился мне в сердце. Мне не было никакой разницы, кто на кого напал. Кто с кем воюет. Все, что мне было нужно – вернуть все на круги своя. Вернуться в СССР и забрать у Валентина телефон. И тогда… тогда ничего этого не будет. Ни этой разрухи, ни этих незнакомцев с винтовками, ни беспилотника.

На миг меня охватил жуткий, леденящий душу ужас. Я представил себе… Юльку. Какая судьба ждала ее теперь, в этом искаженном, сломанном мире? Хотя… я не был уверен, что в этой версии будущего она вообще могла меня знать. Возможно, я был для нее всего лишь призраком, тенью из другой реальности. Черт возьми! Эта мысль, словно гвоздь, вонзилась мне в мозг. Это вообще могла быть не моя баня! Не мой дом! Тут все могло быть не так, как я привык это знать.

Я замер. Мне показалось, что где-то рядом послышался этот жуткий свист – звук беспилотника. Я напряг слух, стараясь уловить хоть малейших шорох. Но вокруг стояла тишина.

Нужно идти в СССР.

На той стороне портала… там скоро опустится ночь. Холодная, декабрьская ночь. Как я ее переживу? Идти некуда. Совсем некуда. Переночевать у Ани? Эта мысль промелькнула, как слабая искра в кромешной тьме, но тут же погасла. Вряд ли. Искать Валентина? Где? Адреса его квартиры я не знал. Слоняться по той стороне сутками, будто неприкаянная душа, в поисках телефона, пока холод не проберет до костей, пока я не замерзну и не скопычусь, как бездомный пес? Перспектива так себе. Мягко говоря. Но и оставаться здесь, в этом жутком месте, было не лучше. Здесь пахло смертью и запустением. Надо валить. Валить обратно в СССР, который теперь казался мне спасением. Сниму номер в гостинице. Пусть даже в самой захудалой, с тараканами и скрипучими кроватями. Тысяча рублей, спрятанные над входом в сарай, – меня выручат. Да, гостиница… это то, что нужно. Там я смогу все обдумать в спокойной обстановке. Была только одна, маленькая, но очень существенная проблема в реализации этой шикарной задумки: для заселения в номер нужен был паспорт гражданина СССР. Паспорт. Этот маленький, красный документ. У меня, разумеется, его не было. Но ничего. Я что-нибудь придумаю. Скажу, что потерял, а сам в командировке. Совру, как последняя сволочь. Дам взятку администратору. Ешкин крот, да что угодно! Любую ложь, любую взятку, любую подлость! Лишь бы не ночевать здесь. Лишь бы выбраться из этого кошмара.

***

Тьма сгущалась медленно, но люди не уходили. Они оставались там, словно приросшие к половицам, к стенам, к самому воздуху этой проклятой дачи. И я знал, чувствовал нутром, что это не просто случайные бродяги, заглянувшие на огонек. Они здесь надолго. Как минимум до рассвета. А может, и дольше. Что мне со всем этим делать, я пока что еще не решил.

Пришлось устраиваться на ночлег. Когда сумерки окончательно окутали землю, я нашел в доме старый, затхлый матрас. От него пахло плесенью и мышами. Сверху накинул одеяло, тонкое и драное, как половая тряпка. С этим нехитрым грузом я отправился на чердак. Скрипучие ступени деревянной лестнице, приставленной к стене, стонали под моими ногами.

На чердаке, под маленьким окошком, затянутым паутиной, я и устроил себе временное убежище. Рядом, на пыльный пол, положил кусок ржавой арматуры. Нашел в сарае, среди старого хлама. С этой железякой в руке становилось немного спокойнее. Как в детстве, когда под кроватью прятался от ночных кошмаров, держа в руках плюшевого мишку. Только сейчас мишка был стальным и холодным.

Дверь на чердак запиралась изнутри. Какой-то шутник приделал сюда шпингалет, а вот снаружи не было даже ручки. Захлопнешь дверь – и все, ты заперт. Именно это меня и устраивало. Внизу, в доме, было опасно. Незваные гости могли в любой момент заявиться в дом, решив, что он хорошее место переждать ночь. А в нем я – спящий, беззащитный, как новорожденный. Пуля в лоб и дело с концом. Или нож под ребро. Для них это, наверное, как комара прихлопнуть.

А на чердак вряд ли кто полезет. Кому охота шастать в этой темноте, полной пыли и пауков? Пусть остаются внизу, в своем логове. А я здесь, наверху, в относительной безопасности. Надеюсь. Потому что где-то глубоко внутри, под ложечкой, поселился страх. Страх липкий и холодный, как могильная земля. И этот страх шептал мне, что ночь будет долгой. Очень долгой. И что рассвет может и не наступить. Никогда.

Я тихо щелкнул шпингалетом, запер дверь и перебрался на матрас. Я привалился спиной к шершавой деревянной стене, слушая. Снаружи царила тишина, такая густая и плотная, что казалось, ее можно потрогать. Тишина, в которой каждый шорох, каждый скрип казался ударом грома. Только изредка, где-то под полом, раздавалось тихое шуршание. Мышь. Или что-то похожее на мышь. Что-то, что скреблось и копошилось в темноте.

Запах старых газет, пыли и мышиного помета въелся в ноздри. Сначала он казался невыносимым, но уже через час я почти перестал его замечать. Знаете, так бывает, когда привыкаешь к зубной боли – она никуда не девается, просто отступает на задний план, напоминая о себе лишь изредка, острой, колющей вспышкой. Вот и запах стал частью этого места, частью этой ночи, частью меня самого.

Если бы сейчас был горячий чай, крепкий и сладкий, и банка тушенки, разогретая на маленькой спиртовке… тогда, пожалуй, можно было бы сказать, что день удался. Но ни чая, ни тушенки, конечно же, не было. Только холод, пыль и гнетущая тишина. И еще голод. Он скребся внутри, словно еще одна мышь, только гораздо более настойчивая и требовательная. Желудок урчал и подвывал, напоминая, что его давно не кормили. Он требовал свою долю, свою жертву.

Я решил, что сон – лучшее лекарство от голода. По крайней мере, на какое-то время. Лег на жесткий матрас, положив под голову скомканное одеяло. Закрыл глаза, пытаясь отогнать навязчивые мысли. Но они лезли в голову, как тараканы, напоминая о том, что происходит вокруг.

Заснуть получилось не сразу. Сознание цеплялось за каждую мелочь, за каждый шорох. Но потом, когда усталость взяла свое, меня словно вырубило. Провал в черную, беспросветную бездну.

Днем это место казалось мертвым, выпотрошенным. Но ночью… ночью оно оживало. Не в хорошем смысле, нет. Как оживает старая рана, начиная гноиться и пульсировать от боли.

Меня разбудил звук. Свист. Беспилотник. Машина смерти. Он кружил где-то рядом, совсем близко от моего укрытия, будто вынюхивая добычу. Пролетел несколько раз, зависая на мгновение, а потом так же внезапно исчез, растворившись в ночной тьме, оставив после себя лишь гулкое эхо и ощущение липкого, ледяного страха.

После его исчезновения снова воцарилась тишина. Ночь становилась все холоднее. Хорошо, что у меня было пальто и одеяло. Они худо-бедно согревали. Но укрываться с головой я не решался. Боялся пропустить звук, который возвестить о вторжении. Звук, который может стать последним, что я услышу в своей жизни.

Вот, что еще интересно. Почему так холодно? Сейчас же должно быть лето. Или… если здесь война… может быть, это ядерная зима? Почему нет? В этом безумном мире все возможно. Кто знает, что здесь произошло на самом деле? Надеюсь, радиация не зашкаливает. Хотя… какой смысл волноваться о радиации, если шансы дожить до завтрашнего вечера ничтожно малы? С другой стороны, вряд ли б те мужики ошивались здесь, если бы вокруг было радиоактивное пекло. Но… кто знает, что у них на уме? Может, они просто отморозки, которым все равно. Или, может, они и есть порождение этой радиации, мутанты, которым она нипочем?

В голове всплыли воспоминания. Об Ане. Почему-то именно о ней. О Юльке я совсем не думал. И мне стало немного теплей.

Второй раз меня разбудили звуки, куда более странные, чем свист беспилотника. Те звуки были хоть и зловещими, но понятными. А эти… эти словно пришли из другого мира, из какой-то извращенной пародии на реальность. Казалось, что-то двигается по улице. Но что именно – разобрать было невозможно. Не машина. Определенно не машина. Слишком… неправильно.

Это был микс из тонкого, визгливого писка, словно от смазанных шестеренок, и тяжелых, размеренных шагов. Шагов, от которых дрожала земля. Шагов, в которых не было ничего человеческого. Ни ритма, ни легкости. Только тупая, неотвратимая тяжесть.