21 интервью

Этим письмом Бродский еще до приезда на Запад доказал, что в области саморекламы он может дать сто очков вперед любой американской фирме, устраивающей рекламу для «знаменитостей». Бродский выехал 5 июня 1972 г., письмо датировано 4 июня 1972 года, и Бродский оставил его для московского корреспондента, чтобы тот передал его из Москвы на Запад, после того как Бродский устроится в Америке и подготовит для письма почву. Дело в том, что в письме Бродский писал Брежневу, что он, Бродский, «покидает Россию против своей воли», причем самому Брежневу об этом известно. Если бы Бродский отослал письмо Брежневу и на Запад 4 июня, то КГБ бы его перехватил и снял бы Пушкина-Бродского с самолета, сказав: «Ах ты, сука. Ты тут врешь, что против своей воли едешь. Ну так и сиди на своей любимой родине до скончания века». Поэтому письмо было прислано из Москвы и опубликовано на Западе 24 июля 1972 г., то есть через семь недель после того, как Бродский удобно устроился на Западе и все было готово для опубликования его судьбоносной беседы с Брежневым о том, как он «покидает Россию» против своей воли. Письмо создавало у западных читателей впечатление, что Бродский, по крайней мере, так же известен в советской империи, как Евтушенко или Маяковский, или как был известен русскому дворянству Пушкин. Самому Брежневу доложили о том, что Бродский «покидает Россию против своей воли»; вероятно, в Политбюро происходит целая драма, причем некоторые члены Политбюро ломают руки от отчаяния, что Пушкин-Маяковский-Евтушенко-Бродский «покидает Россию», но остальные неумолимы, как Николай I, Ленин или Сталин.

Весь дальнейший шутовской хоровод пребывания Бродского на Западе был разыгран уже в этом прологе: «Письмо Пушкина-Маяковского-Евтушенко-Бродского Николаю I-Ленину-Сталину-Брежневу».

Минчин: О вашей многолетней беспощадной борьбе против газеты «Нью-Йорк Таймс» известно. Но ведь есть и хуже газеты – «Правда», например.

Наврозов: «Правда» – это не газета в западном смысле слова. Это еще один отдел пропаганды правителей-владельцев советской империи. Бороться против него словом столь же бесполезно, как бороться словом против КГБ или против советских вооруженных сил.

Другое дело – «Нью-Йорк Таймс», неофициальный центр либерал-демократов, который мешает защите нетоталитарного мира несопоставимо больше, чем все западные коммунистические партии, вместе взятые. Тут можно бороться словом. Вся власть в области культуры у либерал-демократов, с культурной монополией «Нью-Йорк Таймс» во главе. Но борьба, по крайней мере, физически возможна.

Я объясняю, что культурная тирания «Нью-Йорк Таймс» тираничнее культурной тирании газеты «Правда».

Я говорю о культурной, а не о физической тирании. «Нью-Йорк Таймс, Инк.» не может причинить мне физического вреда с той легкостью, с какой это может сделать «Правда», «позвонив куда следует». Но культурная тирания монополии «Нью-Йорк Таймс, Инк.» куда сильнее. Вокруг «Правды» есть незримое кольцо ереси: если так сказала «Правда», значит, думай и живи наоборот. Здесь, в Нью-Йорке, когда я был в гостях у знакомого американского профессора и начал издеваться над корпорацией-миллиардером «Нью-Йорк Таймс, Инк.», одна дама зарыдала. Скорее, это похоже на отношение к «Правде» старых большевиков до 1917 года.

Минчин: А что будет, если вам не удастся «свергнуть» культурную тиранию «главной газеты западного мира»?

Наврозов: Соединенные Штаты станут либо советской колонией, либо страной вроде нацистской Германии.

Минчин: Как Бродский попал под ваш огонь? Вы били по статьям «Нью-Йорк Таймс», а одна из статей была о Бродском?

Наврозов: Даже не о Бродском, а о русской литературе, но из этой пошлятины следовало, что русская литература – это и есть Бродский с его верными учениками, первым из каковых является Довлатов.

Минчин: На основании этой статьи в газете «Нью-Йорк Таймс» вы предсказали Нобелевскую премию Бродскому?

Наврозов: Тут нечего было предсказывать. Все было ясно. Перевожу с английского одно предложение из моей статьи 1981 года Приложение к журналу «Крониклс оф Калчер», январь 1981 года, стр. 13: «Г-н Бродский был все это время „архитектором“ сенсации „Бродский“, которая должна завершиться Нобелевской премией, хотя трудно сказать, кто „построил“ само здание этой сенсации – сам г-н Бродский или же „Нью-Йорк Таймс“».

Из пошлятины в газете «Нью-Йорк Таймс» было также ясно, что ни газета «Нью-Йорк Таймс», ни Нобелевский комитет, ни какие-либо другие лица на Западе, не владеющие русским языком как своим родным, ничего не понимают в поэзии Бродского, ибо переводы поэзии на Западе – или, во всяком случае, в Америке – это подстановка слов, то есть галиматья, причем Пушкин, Евтушенко, Кирсанов, Бродский, Мандельштам или Лебедев-Кумач звучат на один лад. Дико это звучит, но первые переводы на английский язык Пастернака – в настоящем смысле слова «перевод» – выполнены Андреем Наврозовым: не спрашивайте, в каком мы родстве.

Вот дали Нобелевскую премию Милошу. Как лица, не владеющие польским как своим родным языком, могут знать, кто он такой как поэт? «Вроде Бродского?» – спросил я знатока. «Хуже», – сказал он. «Но хуже быть не может, – засмеялся я. – Поэт хуже Бродского – это вообще не поэт». «Ну, вроде Слуцкого», – заключил он.

Минчин: Однако в своей статье вы подробно разобрали четверостишие Бродского шестидесятых годов, чтобы объяснить англоязычным читателям, почему это – поэзия.

Наврозов: Да, в своей статье 1981 года я хотел объяснить – в первый и, возможно, последний раз на английском языке – в чем поэзия поэзии Бродского шестидесятых годов. Я хотел показать трагикомедию. Трагикомедию Бродского, трагикомедию литературы в современном мире. Бродский писал поэзию в тоталитарной империи – ну как, скажем, Гандлевский, в 1981 году находившийся в Москве – жив ли он? – в таком же положении, в каком Бродский находился в 1961-м.

А в условиях свободного Запада Бродский умер как поэт и превратился в живую эмигрантскую карикатуру на американца, денно и нощно превращающего свою поэзию – которая в английских переводах представляет собой набор слов – в успех, карьеру, наживу, как выразилась бы «Правда», окарикатуривая американцев.

Трагикомедия! Вот почему я хотел прежде всего впервые донести до англоязычного читателя «живость, прелесть, остроумие», как я выразился в своей статье, стихов Бродского 60-х годов.

Минчин: Вы ни разу не перечитывали их?

Наврозов: Ни разу. Я хотел сохранить свое живое переживание 60-х годов. Я не хотел его разрушать. Статья моя была о том, как Бродский сам себя убил как поэта. Он сам, а не рабовладельческий «советский» строй, Александр Прокофьев или КГБ оказался своей поэтической смертью. Поэтому статья, переведенная с сокращениями на русский язык, называлась «Смерть – это мы сами». Мне казалось в 1981 году, что такая строчка есть у Бродского 60-х годов. Стихотворение его – подражание Йетсу или английскому подражателю Йетса. Что, впрочем, тогда не претило, ибо, скажем, тот же бездарный Брюсов подражал французам, а подражание англичанам было внове даже в 60-х годах.

Минчин: А вам нравятся его «западные» стихи?

Наврозов: То, что мне попадалось, – мертвечина. «Римские элегии». Посвящено Бенедетте Кравиери. Еще одна влиятельная дама? Я всегда беру, ради беспристрастности, первое стихотворение, а в нем первое четверостишие, если таково членение стиха. Итак…

Римские Элегии

Бенедетте Кравиери

I

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. Под потолком – пыльный хрустальный остров. Жалюзи в час заката подобны рыбе, перепутавшей чешую и остов.

Приходит на ум воображаемая фраза из резолюции Союза писателей на заявление поступающего: «У т. Бродского налицо зрелое художественное мастерство». Стоит ли цитировать дальше? Я бы сказал, что дальнейшее цитирование может лишь ухудшить впечатление:

Мир состоит из наготы и складок. В этих последних больше любви, чем в лицах. Так и тенор в опере тем и сладок, Что исчезает навек в кулисах.

Немного элегии этой даме похожи на оду Сталину несчастного Мандельштама, который рассчитывал спасти себя той одой от физической смерти. Ужасно сказать это, но похоже и на Брюсова. С поправкой на англофилию. Рассудочность, мертвенность, надуманность. Это же курьез: «Так и тенор в опере тем и сладок, что исчезает навек в кулисах». Похоже, что Бродский писал это, дабы показать, что, дескать, он пишет стихи. А то ведь в Нобелевском комитете спросят: «Стихи-то он пишет?». – «Еще бы!» – надлежит отвечать, – «про тенора в опере, который исчезает за кулисами. Тем и сладок». Впрочем, если переводы всех стихов Бродского на английский язык – это галиматья, то какая же разница, что писать? Не так давно я читал его длинную поэму о жизни и смерти мухи. Подражание подражанию Донну или Попу. Не помню ни одной строчки, но в таком духе: «Муха, помнишь, как ты была молодой и упругой?».