21 интервью

Благодаря таким, как Бродский, в его западном перевоплощении, ни в Соединенных Штатах, ни в советской империи нет ни литературы, ни литературной критики, кроме разве что островков, часто никому не известных и прозябающих «в прекрасной бедности, в роскошной нищете» – каковым был в 60-х годах, между прочим, и сам Бродский.

Минчин: Вы говорили, что Бродский ушел для вас вдаль, приняв микроскопические размеры. А все же я разговорил вас: признайтесь, он вас занимает и сейчас?

Наврозов: Да, как некий мой двойник-антипод: ведь Бродский и я приехали на Запад одновременно – в 1972 году, и наша жизнь пошла как бы антипараллельно. Например, и его и меня с женой сразу же представили чрезвычайно влиятельной даме. У дамы была житейская трудность. Для здоровья ей было необходимо гулять – моцион делать. А с кем? Нанимать для этого компаньонку малоприятно. Был у нее возлюбленный-поэт, но он гуляет в райских кущах уже лет этак шестьдесят. И вот Бродский, как рассказала мне дама, водит ее гулять. По ее словам, он позвонил ей и просто сказал: «Пойдемте гулять». Простой, милый, скромный, сердечный друг.

Минчин: А вы?

Наврозов: На заре моей юности меня пригласили «на Маршака». Цель была – дать Евтушенко квартиру: он тогда еще жил «в коммуналке», мне – рекомендацию в Союз писателей: «Лева, бросьте валять дурака и вступайте», а Льву Гинзбургу – предисловие к книге его стихотворных переводов.

Маршак начал рассказывать, как семь школ города, где он вырос, спорят между собой, в какой школе он учился. «Это как спор семи городов о Гомере», – сказал Евтушенко, раскрывая образ Маршака.

Гинзбург же поцокал языком, как бы говоря: «Какое совпадение: Гомер древности и Гомер современности, и опять эта цифра семь. Прямо мистика». И я решил доставить Маршаку «громадное удовольствие». «Скажите, – заметил я, наконец, – а что замечательного в Гомере? Щит Геракла, розовоперстая Эос и все прочее. Ну и что? Мандельштам, конечно, мог найти и в Гомере, что угодно. Но что ж это доказывает? Бетховен превратил и обыкновенный вальс в гениальные вариации. А вне таких гениальных превращений, что ж такое Гомер? Социальное притворство. Чинопочитание. Условность».

Я ожидал реакции положительной. Вместо этого Маршак побагровел. Если Гомер ничем не замечателен, то тогда, чего доброго, и сам Маршак не Бог весть что. И тут началось. Впрочем, Гинзбург, который не получил предисловия, сказал: «А я рад. Черт с ним, с предисловием».

То же самое вышло с этой влиятельной дамой – американским Маршаком в юбке. Но только я чувствовал себя куда более свободным на Западе. Больше она нас с женой никогда не приглашала. Бродскому же она покровительствовала до самого последнего времени и, может быть, только теперь она Бродскому не нужна. Пропали ее прогулки. В таких случаях бывшие покровители Бродского мне жалуются: мол, Бродский не только их бросил за ненадобностью, но еще и нахамил им власть напоследок. Впрочем, не знаю, жива ли эта дама-покровительница Бродского. Возможно, она гуляет теперь со своим бывшим поэтом-возлюбленным там, где нет ни плача, ни воздыхания.

Минчин: Примешано ли к вашим мыслям о Бродском чувство – хотя бы подсознательное – зависти к нему?

Наврозов: Очень возможно. В моем подсознании, может быть, течет и такая струя: «Вот бы мне быть таким ловкачом. Печататься бы в либерально-демократической „Нью-Йорк Таймс“, а не в какой-то там консервативно-республиканской „Нью-Йорк Сити Трибюн“. А политику – побоку. Зато бы хапнул Нобелевскую премию. Да и деньжата бы не помешали».

Мандельштам сказал: «Я каждому тайно завидую…». Ведь зависть – это вид воображения, которое, как известно, необузданно, переменчиво и мимолетно.

Пастернак не только завидовал успеху Симонова и, в частности, его успеху у женщин, но и старался одно время подражать Симонову в стихах.

Конечно, в советских романах эпохи Сталина зависть испытывают отрицательные герои, и все, что они говорят или творят под влиянием зависти, – и ложно, и дурно, и глупо, и бездарно, и безобразно. Однако любимым романом моей ранней юности был, естественно, очень даже талантливый роман «Зависть», где Олеша завидовал победившим, процветающим, преуспевающим: советским рабовладельцам и рабам, которым принадлежит будущее.

Минчин: Откуда у Бродского появилась на Западе столь резвая практичность?

Наврозов: Она не появилась. Она была. Но советская империя не дала ей проявиться. Бродский не кончил средней школы. Значит, советский литературный путь был для него закрыт. Не он отверг «советское общество», а «советское общество» отвергло его, ибо еврей, не кончивший средней школы, сын фотографа, обречен на прозябание в низах общества. Попытка Бродского вырваться из этих низов с помощью нападок на советских поэтов-бюрократов привела лишь к их мести, то есть к полуторагодовой ссылке Бродского. Но в Америке Бродский был доставлен с борта самолета в американскую профессуру – как герой борьбы за свободу творчества, политзаключенный, «узник лагерей»: так о нем написала газета «Нью-Йорк Таймс», вызывая представление о семнадцати годах на Колыме. Путь к преуспеванию, закрытый для него в советской империи, открылся: он сам стал поэтом-бюрократом, притом на жаловании. А теперь путь к преуспеванию открылся для него и к советской империи. Диплома об окончании средней школы и «пятый пункт» теперь с него там не спросят, а подобные преуспевающие эмигранты – ох, как нужны советской империи.

Для олицетворения нынешней советско-американской дружбы нет лучшей кандидатуры, чем Бродский. Прочтите в «Литературной газете» от 25 ноября 1987 года репортаж о Парижском форуме писателей в защиту литературной свободы. Какая радость: «Лауреаты Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош и Иосиф Бродский так и не явились в Париж». Зачем же лауреатам смешиваться с нами, литературным сбродом? Бродский прислал нам письмо, объясняя, почему он не явился на форум: он занят написанием своей нобелевской речи. Еще один Солженицын: замри, вселенная, ибо вождь человечества пишет нобелевскую речь. Не чета всем нам. С другой стороны, газета «Нью-Йорк Таймс» столь же радостно объявила уже 21 декабря 1987 года, что «писатели-эмигранты Владимир Набоков и Иосиф Бродский опубликованы в Советском Союзе».

В 60-х годах казалось, что Нобелевскую премию дадут в 70-х годах Евтушенко. Но тот, ратовавший против войны во Вьетнаме, кончился, как только кончилась война во Вьетнаме. А вот Бродский – в самый раз. Он и «узник брежневских лагерей». До чего ж злободневно! Он и эмигрант. А дружба с эмиграцией теперь самая мода! Он и диссидент в этакой приличной сахаровской степени. Самый сейчас шик!

Минчин: Но зачем же все это Бродскому?

Наврозов: Так ведь на Западе через несколько лет никто не вспомнит, как его и звали. А там, в Москве, уж раз насадили под советскую халтуру Маяковского полвека назад, как картошку при Екатерине II, то так и будут ею питаться до скончания советского века.

Вот где будущее у Бродского. Необъятны богатства советской империи, а если левая нога главы КГБ захочет, столько же читателей будет у Бродского, сколько было у Маяковского, площадь в городе Ленина будет называться площадью Бродского, а школьники будут учить стихи про сладкого тенора.

Впрочем, пока что советским правителям не надо насаждать Бродского, как Сталин насаждал Маяковского: им достаточно лишь открыть ворота города Ленина. «Как вы не понимаете? – сказали мне приехавшие на побывку ленинградцы. – Он для нас – то же самое, чем был Эренбург в 20-х годах. Помните, Блок писал о том, как ему сказал „русский денди“ Стенич, что теперь будет мода на Эренбурга как на поэта. Но Эренбург был не только модный поэт, а огненный антибольшевик, сатирик и острый мыслитель. Бродского будет принимать весь Ленинград как врага режима – как Эренбурга 80-х, а кроме того – еще в пику Москве. Разве не писал Бродский, что русская литература – это Петербург? От столичного аристократа Пушкина к столичному аристократу Бродскому, без разных там хамов-москвичей вроде Пастернака».