2666
Шрифт:
Рядом с ординарцем и офицером, что следил за расстановкой блюд на столе, стоял, спиной ко всем, другой офицер (этот — в форме люфтваффе), явно пресытившийся созерцанием самолетов, и держал он в одной руке длинную сигарету, а в другой — книгу: в принципе, ничего сложного, вот только ему, похоже, приходилось стараться изо всех сил, так как над холмом дул ветер и трепал страницы книги, не давая читать, из-за чего офицеру люфтваффе приходилось той же рукой с длинной сигаретой придерживать (или обездвиживать, или прихлопывать) страницы книги, что трепал ветер; все это лишь усложняло ситуацию, ибо сигарета естественным образом подпаливала страницы или разбрасывала по ним пепел, и это очень мешало офицеру, который тогда наклонял голову и осторожненько его сдувал: ведь он стоял лицом к ветру, и все вполне могло прилететь ему в глаза.
Рядом с этим офицером люфтваффе —
Первый бой в полном смысле этого слова случился для Райтера в окрестностях Кутно, где поляков было мало и были они скверно вооружены, но никакого желания сдаться не выказывали. Столкновение продлилось недолго, ибо в результате выяснилось: поляки как раз хотели капитулировать, но не знали, как это сделать. Штурмовая рота Райтера атаковала ферму и лес, где враг сосредоточил остатки артиллерии. Капитан Герке смотрел, как они уходят, и подумал, что Райтер, наверное, погибнет. В самом деле, капитан словно смотрел на то, как в бой отправляется расчет волков, койотов и гиен, а посередине — жираф. Райтер отличался таким высоким ростом, что любой польский новобранец, даже самый тупой, без сомнения, выбрал бы его мишенью.
В наступлении на ферму погибли два немецких солдата, еще пять получили ранения. В атаке на лес погиб еще один немецкий солдат и еще трое получили ранения. С Хансом ничего не случилось. Командовавший отрядом сержант сказал той ночью капитану, что Райтер не только не стал легкой мишенью, нет, он каким-то образом напугал защитников. В смысле, чем напугал? — удивился капитан. Кричал? Выкрикивал оскорбления? Он был неумолим? Он их испугал, как бы это сказать, тем, что в бою преображался? В германского воина, что не знает страха и милосердия? Или он, наверное, преображается в охотника, в того самого внутреннего охотника, что дремлет в каждом из нас,— хитрого, быстрого, всегда на шаг впереди своей жертвы?
Сержант, подумав, ответил, что нет, дело не совсем в этом. Райтер, сказал он, изменился, но на самом деле оставался самим собой, таким, каким все его знали, просто он вступил в бой так, словно не вступил в бой, словно его там не было или было, но не с ним, и это вовсе не значило, что он не выполнял приказы или их нарушал, нет, точно нет, и он не провалился в транс, вот как некоторые солдаты, их страх придушит, так они сразу в трансе, но это вовсе не транс, а просто страх, в общем, он, сержант, ничего не понял, но, в общем, было что-то такое в Райтере, и это даже враги заметили, они в него пару раз стрельнули, но не попали и сильно занервничали.
79-я дивизия продолжала бои в окрестностях Кутно, но Райтер уже не участвовал ни в каких боях. Еще до конца сентября целую дивизию передислоцировали, на этот раз поездом, на Западный фронт, где уже находился остаток десятого пехотного корпуса.
С октября 1939-го и по июнь 1940-го они никуда не двигались. Перед ними располагалась линия Мажино, хотя они, скрываясь среди лесов и садов, не могли ее увидеть. Жизнь протекала совершенно спокойно: солдаты слушали радио, ели, пили пиво, писали письма, спали. Некоторые говорили, что когда-нибудь им придется пойти прямо на бетонные укрепления французов. Их слушали, посмеиваясь, травили анекдоты, рассказывали о семейных делах.
Однажды вечером кто-то сказал, что Дания и Норвегия сдались. Той ночью Хансу приснился отец. Хромец, запахнув свою старую шинель, стоял, смотрел на Балтийское море и спрашивал себя, куда делся остров Пруссия.
Время от времени к Хансу приходил поговорить капитан Герке. Однажды он спросил, не боится ли Ханс умереть. Что за вопрос, капитан, ответил Райтер, конечно, боюсь. Услышав такой ответ, капитан долго и пристально смотрел на него, а потом тихонько, словно сам с собой, пробормотал:
— Хрен с тобой, мошенник ты и враль, мне-то можешь не лгать, меня не обманешь. Ты ничего не боишься!
Потом капитан отправлялся
поговорить с другими солдатами, и с каждым разговаривал на особый манер. В то самое время сержанта наградили железным крестом второй степени за заслуги во время боев в Польше. Они отпраздновали это с пивом. Ночами Ханс выходил из барака и ложился навзничь на холодную землю — смотреть на звезды. Стоял холод, но его это совершенно не беспокоило. Он думал о семье, о маленькой Лотте, которой уже, наверное, стукнуло десять, о школе. Временами безо всякой грусти сожалел, что так быстро оставил учебу: смутная интуиция подсказывала ему, что жизнь бы сложилась удачнее, если бы он продолжил учиться.С другой стороны, его устраивало нынешнее положение: он не чувствовал необходимости — а возможно, просто не умел — серьезно задумываться о будущем. Временами, когда он сидел один или в компании товарищей, Ханс притворялся ныряльщиком, который разгуливает по дну моря. Никто, естественно, о таком не догадывался, хотя если бы они дали себе труд присмотреться к движениям Райтера, то заметили бы легкое изменение в манере ходить, манере дышать, манере смотреть. Некоторая осторожность при ходьбе, словно каждый шаг обдумывается, экономное дыхание, стеклянная сетчатка глаз, словно они разбухли из-за недостаточной подачи кислорода, словно — и только в эти мгновения — все хладнокровие покинуло его и он оказался не способен сдержать плач, который, с другой стороны, все никак не мог начаться.
В те же самые дни, пока они сидели и ждали, один солдат из батальона Райтера сошел с ума. Он говорил, что слушает все радиопередачи, причем не только немецкие, но и, как это ни удивительно, французские. Звали солдата Густавом, и было ему двадцать — столько же, сколько Райтеру — лет от роду; вот только он никакого отношения не имел к батальонным радистам. Осматривал его усталый врач-мюнхенец; сказал, что у Густава приступ шизофрении со слуховыми галлюцинациями: это когда в голове слышатся какие-то голоса, а лечиться предписал холодными ваннами и транквилизаторами. Случай Густава, впрочем, существенно отличался от большинства случаев слуховой шизофрении: при ней голоса, что слышит пациент, обращаются к нему, с ним разговаривают или его бранят, в то время как у Густава голоса, что он слышал, ограничивались раздачей приказов, и были это голоса солдат, разведчиков, лейтенантов с дежурным отчетом, полковников, что говорили по телефону с генералами, капитанов-интендантов, требующих доставить пятьдесят килограммов муки, пилотов, что сообщали о метеоусловиях. В течение первой недели лечения Густаву полегчало. Он ходил немножко не в себе и отказывался от холодных ванн, но уже не кричал и не говорил, что ему травят душу. На второй неделе сбежал из полевого госпиталя и повесился на дереве.
Для 79-й пехотной дивизии война на Западном фронте выглядела вовсе не героически. В июне, практически без происшествий, они перешли линию Мажино после наступления на Сомме, а также поучаствовали в окружении нескольких тысяч французских солдат в районе Нанси. Затем дивизию расквартировали в Нормандии.
Пока они ехали в поезде, Ханс выслушал любопытную историю про солдата 79-й дивизии, который заблудился в туннелях линии Мажино. Сектор, где затерялся солдат, насколько он мог понять, назывался сектором «Шарль». У солдата, естественно, были стальные нервы — или он в этом себя убеждал — и он продолжил искать выход на поверхность. Прошел под землей метров пятьсот и попал в сектор «Катрин». Сектор «Катрин», как вы понимаете, отличался от сектора «Шарль» только надписями. Прошел еще с тысячу метров и попал в сектор «Жюль». В этот момент солдат занервничал, и у него разыгралось воображение. Он представил себе, что навсегда погребен в этих подземных ходах и ему никто никогда не придет на помощь. Он решил покричать, но поначалу отказался от этой затеи (испугался, что этим привлечет внимание французов, что могли прятаться в подземных ходах), но в конце концов решился и заорал в полную мощь легких. Но никто ему не ответил, и он продолжил бродить в надежде все-таки найти выход. Прошел через сектор «Жюль» и вошел в сектор «Клодин». За ним следовали сектор «Эмиль», сектор «Мари», сектор «Жан-Пьер», сектор «Беренис», сектор «Андре», сектор «Сильвия». Добравшись до него, солдат сделал открытие (которое любой другой уже давно сделал бы): он заметил, что в коридорах и ходах подозрительно чисто. Прямо-таки непорочно чисто. Затем он задумался: а какая от них польза, в смысле, польза в военном смысле, и пришел к выводу, что никакой пользы они не приносят и здесь, похоже, никогда не было ни одного солдата.