2666

Хромец временами смотрел, как сын ходит по полю, и думал, от кого же в семье по его линии тот мог унаследовать эдакую долговязость. Говорили, брат прапрадедушки или прадедушки служил под командованием Фридриха Великого, как раз в полку, куда набирали людей ростом выше метра восьмидесяти или метра восьмидесяти пяти. Этот ­парадный полк (или батальон) все время нес тяжелые потери, потому что в верзил было легко целиться.

Наблюдая, как сын неуклюже передвигается вокруг соседских садов, хромец вспоминал, как однажды прусский полк встретился в бою с русским полком похожих характеристик — с крестьянами за метр восемьдесят и метр восемьдесят пять ростом, одетыми в зеленые кафтаны русской лейб-гвардии, и они сразились и потери были огромными — даже когда остальные части обеих армий отступили, два полка гигантов продолжили биться врукопашную, и прекратить это смогли, только когда командующие отправили свирепые приказы отступить к новым позициям.

Отец Ханса Райтера до войны был ростом метр шестьдесят восемь. Когда он вернулся, возможно, из-за потери ноги, рост его уменьшился до метра шестидесяти пяти. Полк гигантов — это все для психов, думал он. В одноглазой росту было метр шестьдесят, и она полагала, что мужчина чем выше, тем лучше.

В шесть лет Ханс Райтер перерос всех детей шести лет, всех детей семи лет, всех детей восьми лет, всех детей девяти лет и половину детей десятилетнего возраста. К тому же в шесть лет он впервые украл книгу. Она называлась «Некоторые животные и растения европейского побережья». Он спрятал ее под кроватью, хотя в школе книги никто не хватился. В то же самое время Ханс начал нырять. Случилось это в 1926 году. Плавал он с четырех лет и опускал голову в воду и открывал глаза, за что мать его ругала: он потом ходил с красными белками, и она боялась, что люди, увидев его, подумают, будто мальчик целыми днями плачет. А вот нырять он не умел до шести лет. Опускал голову под воду, погружался на метр, открывал глаза и смотрел. Это да, это он умел делать. А нырять — нет. В шесть решил, что метра ему мало, и спикировал к морскому дну.

Книга «Некоторые животные и растения европейского побережья» была у него, как говорится, в голове, и, ныряя, он медленно перелистывал страницу за страницей. Так обнаружил Laminaria digitata, водоросль большого размера, с крепким стволом и широкими листьями, как и говорилось в книге: листья в форме веера с многочисленными ответвлениями, которые на самом деле походили на пальцы. Laminaria digitata — водоросль, произрастающая в холодных водах, таких, как Балтийское и Северное моря и Атлантический океан. Ее можно наблюдать большими скоплениями на самом нижнем уровне отлива и у скал. Во время отлива обнажаются целые леса этих водорослей. Когда Ханс Райтер в первый раз увидел такой, то настолько поразился, что заплакал прямо под водой. Да, это кажется странно — человек, и плачет, когда ныряет с открытыми глазами, но не будем забывать: Хансу едва стукнуло шесть и он до некоторой степени был необычным мальчиком.

Laminaria digitata светло-коричневого цвета и походит на Laminaria hyperborea, у которой более твердый ствол, и на Saccorhiza polyschides, у которой ствол с луковичными выпуклостями. Эти два вида водорослей, тем не менее, произрастают в глубоких водах, хотя временами, в летний полдень, Ханс Райтер заплывал далеко от пляжа или от скал, где оставлял свою одежду, а потом погружался, но не мог их увидеть — мог только представлять там, в глубине, тихий и молчащий лес.

В то время он принялся рисовать в тетради все виды водорослей. Он нарисовал Chorda filum — водоросль, состоящую из длинных тонких, похожих на шнуры водорослей, которые, тем не менее, могут достигать восьми метров в длину. У них нет ветвей, и выглядят они хрупкими, но на самом деле они очень прочные. Произрастают ниже полосы отлива. Также Ханс нарисовал Leathesia difformis — водоросль, состоящую из круглых луковиц оливково-коричневого цвета, они растут на скалах и на других водорослях. Выглядят довольно странно. Видеть их он не видел, но они несколько раз ему снились. Нарисовал он и Ascophyllum nodosum — бурую водоросль со спутанными ответвлениями и яйце­образными шишками на листьях. Кроме того, среди Ascophyllum nodosum есть водоросли, что делятся на мужской и женский род и отращивают себе фруктовые побеги со вкусом изюма. Самцы у них желтые. Самки — зеленоватые. Он нарисовал Laminaria saccharina — она состоит из одного длинного листа в форме ремня. На высушенных экземплярах можно наблюдать кристаллы сладкого вещества, которое называется маннитол. Растет водоросль у скалистых берегов на подводных камнях, хотя ее часто смывают волны. Ханс нарисовал Padima pavonia, довольно редкую веерообразную водоросль небольшого размера. Произрастает она в теплых водах от южных берегов Великобритании до Средиземного моря. Видов, подобных ей, не существует. Он нарисовал Sargassum vulgare — водоросль, что живет на скалистых и каменистых берегах Средиземного моря, в листьях ее укрываются маленькие репродуктивные органы на ножках. Ее можно увидеть как на мелководье, так и на большой глубине. Он нарисовал Porphyra umbilicalis — очень красивую водоросль примерно двадцати сантиметров в длину, рыжевато-пурпурного цвета. Растет она в Средиземном море, в Атлантическом океане, Ла-Манше и Северном море. У Porphyra много видов, и все они съедобны. Особенно любят ее поесть валлийцы.

— Валлийцы — они прямо свиньи какие-то,— ответил хромой на вопрос сына. — Полные, абсолютные свиньи. Англичане тоже свиньи, но не такие отвратные, как валлийцы. На самом деле они, конечно, такие же свиньи, как валлийцы, но пытаются не выставлять свою свинскость напоказ: англичане умеют притворяться, вот и выглядят получше. Шотландцы свинтусы почище англичан и немногим менее свинтусы, чем валлийцы. Французы — те такие же свиньи, как шотландцы. Итальянцы — те молочные поросята, да такие, что маму-свинью сожрут и не поморщатся. Австрийцы — про тех то же самое можно сказать: свиньи, свиньи и свиньи. Никогда не доверяй венгру. Богемцу тоже не доверяй. Они тебе полижут руку и тут же мизинец откусят. Евреям тоже не доверяй: они сожрут большой палец и всю руку слюнями перемажут. Баварцы — тоже свиньи. Заговоришь, сынок, с баварцем — ремень подтяни как следует. С рейнцами даже разговаривать не стоит — они тебе вмиг ногу оттяпают. Поляки похожи на кур, но вырви у них четыре пера и увидишь — кожа-то свинская. То же самое и с русскими. Выглядят они как голодные псы, но на самом деле они — голодные свиньи, что сожрут кого угодно, моргнуть не успеешь, причем безо всяких угрызений совести. Сербы — они такие же, как русские, только мелкие. Как свиньи в шкуре чихуахуа. Чихуахуа — это карликовые собаки величиной с воробья, живут на севере Мексики, их еще в американских фильмах показывают. Американцы тоже свиньи, естественно. Канадцы — те еще хряки безжалостные, но самые свинские свиньи в Канаде — это франкоговорящие свиньи, в Америке тоже такие гадские хряки есть — это ирландцы. И турки такие же. Они вообще свиньи-содомиты, равно как саксонцы и вестфальцы. Греки? Те такие же, как турки: свиньи-содомиты, к тому же щетинистые. Только пруссы люди как люди. Но Пруссии более не существует. Где Пруссия? Ты ее видишь? И я не вижу. Иногда кажется, что все на войне полегли. А иногда, наоборот, кажется, что, пока я лежал в госпитале, мерзком свинском госпитале, все пруссы эмигрировали куда подальше. И временами я выхожу на прибрежные скалы, смотрю на Балтику и пытаюсь угадать, куда же уплыли прусские корабли. В Швецию? Норвегию? Финляндию? Нет, не туда — это ж всё свинские земли. Тогда куда? В Исландию, в Гренландию? Я пытаюсь угадать, но ничего не выходит. Тогда где же все пруссы? Я подхожу к обрыву и выглядываю их за серым горизонтом. Серым и взбаламученным, как гной. И хожу туда не раз в год. А раз в месяц! Раз в две недели! Но их все нет, и я никогда не угадаю, куда они уплыли, к какой точке ­горизонта отправились. Я вижу только тебя, вижу твою голову — она то появляется, то исчезает в волнах, и тогда я сажусь на камень и сижу там долго-долго, глядя на тебя, сам превращаясь в камень, и, хотя иногда теряю тебя из виду или голова твоя выныривает слишком далеко от того места, где погрузилась в воду, я не боюсь: ты выплывешь, вода ничего тебе не сделает. А иногда даже засыпаю на камне, а когда просыпаюсь, мне так холодно, что я даже не смотрю на море, выглядывая — там ты или нет? Что же я тогда делаю? А вот что: поднимаюсь и, стуча зубами, возвращаюсь в деревню. И на улицах начинаю петь — это чтобы соседи подумали, что я просто выпил лишку в таверне у Кребса.

Молодому Хансу Райтеру тоже нравилось ходить пешком, прямо как ныряльщику, а вот петь — не нравилось, потому что ныряльщики — они никогда не поют. Время от времени он выходил из деревни в восточную сторону и шел по грунтовой дороге, окруженной лесами, и так доходил до Деревни Красных Мужчин, которые продавали торф. Дальше к востоку стояла Деревня Синих Женщин, окруженная озером, что летом пересыхало. Оба поселка казались призрачными, словно бы там мертвецы жили. А за Деревней Синих Женщин стояло Село Толстых. Там плохо пахло — воняло протухшими мясом и кровью, и запах стоял густой и плотный, совсем не похожий на аромат его собственного тела, которое пахло грязной одеждой, трудовым потом, обоссанной землей — а это запах тоненький, похожий на запах Сhorda filum.

В Селе Толстых, естественно, держали много животных, да и мясных лавок хватало. Иногда по дороге домой Ханс, двигаясь как ныряльщик, видел соседей из Села Толстых, что бесцельно бродили по улицам Деревни Синих Женщин или Деревни Красных Мужчин, и думал: возможно, людей из этих двух деревень, ныне призрачных, убили люди из Села Толстых — ведь их искусство убивать должно быть отточенным и жутким; впрочем, ему они никогда ничего не делали — в том числе и потому, что он был ныряльщик, то есть не принадлежал к этому миру, в который наведывался только как гость или естествоиспытатель.

В других случаях ноги уносили его на запад, и там он мог пройти по главной улице Деревни Яйца, которая с каждым годом отодвигалась все дальше и дальше по скалистому берегу, словно бы дома там умели ходить и всё хотели отыскать более безопасное место среди низин и лесов. За Деревней Яйца стояла Деревня Свиньи — туда, наверное, никогда не заходил отец — и там во множестве встречались хлева и стада самых веселых во всей Пруссии свиней, которые словно ­приветствовали путника вне зависимости от социального положения или возраста или гражданского состояния дружеским, практически музыкальным похрюкиванием, а может, и просто музыкальным без оговорок похрюкиванием, в то время как местные застывали без движения со шляпой в руке или прикрыв ей лицо, и непонятно, из скромности они это делали или из стыда.

А еще дальше стояло Село Говорливых Девочек — те ходили на праздники и бесстыдные танцы в еще более крупные села, названия которых молодой Ханс Райтер слышал и тут же забывал; девочки из тех, что курят на улице и ведут разговоры о моряках из большого порта, ходящих на кораблях с такими-то и такими-то названиями, которые молодой Ханс Райтер тут же забывал; девочки, что ходят в кино на сверхэмоциональные картины, где заняты самые красивые мужчины планеты и актрисы, которым, если хочешь быть в струе, надо подражать, чьи имена молодой Ханс Райтер тут же забывал. Когда он, подобно ночному ныряльщику, возвращался домой, мать спрашивала, где и как он провел день, а молодой Ханс говорил ей то, что первым приходило в голову, только не правду.

Тогда одноглазая смотрела на него своим голубым глазом, и ребенок выдерживал ее взгляд, ни разу не сморгнув двумя серыми, а из угла рядом с камином хромой наблюдал за ними двумя голубыми глазами и остров Пруссия, казалось, всплывал на три или четыре секунды из пропасти.

В восемь лет Ханс Райтер перестал интересоваться школой. К тому времени он уже успел пару раз едва не утонуть. Первый случился летом, и его вытащил из воды молодой турист из Берлина, который проводил отпуск в Селе Говорливых Девочек. Молодой турист увидел, как голова ребенка то появляется, то исчезает в воде рядом с камнями, и, убедившись в том, что это именно ребенок (сам турист был близорук и поначалу подумал, что это водоросль), стащил с себя пиджак, в кармане которого носил важные бумаги, спустился по скалам и, когда идти вниз стало более невозможно, бросился в воду. В четыре гребка он доплыл до ребенка и, приглядев, где можно выйти без проблем на берег, проплыл до места в двадцати пяти метрах от того, где прыгнул в море.