2666

Туриста звали Фогель, и он был неисправимым оптимистом. Возможно, на самом деле он был вовсе не оптимистом, а сумасшедшим, и этот самый отпуск, что он проводил в Селе Говорливых Девочек, ему настойчиво отрекомендовал врач, который беспокоился о его здоровье и пытался вытащить из Берлина под любым предлогом. Познакомившись с Фогелем поближе, любой вскоре обнаруживал, что находиться долго в его присутствии невозможно. Фогель верил в прирожденную доброту человеческого рода и говорил, что человек, чье сердце чисто, может дойти пешком от Москвы до Мадрида и никто ему не помешает — ни зверь, ни полиция, ни тем более какой-то таможенник, ибо путешественник предпримет необходимые меры: например, время от времени можно уходить с дороги и идти прямо по пересеченной местности. Он был влюбчив и неуклюж, в результате чего так и не завел себе девушку. Иногда говорил (все равно кому, это было для него неважно) о болеутоляющих свойствах мастурбации (и приводил в пример Канта) и что надо практиковать ее с самого нежного до самого преклонного возраста — и это неизменно веселило девушек в Селе Говорливых Девочек, которым выпадал случай его послушать, и бесило и внушало омерзение берлинским знакомым, которые уже были довольно наслышаны об этой теории и думали, что Фогель, постоянно ее поминающий, на самом деле мастурбировал перед ними и с ними.

Но также он был не чужд понятия мужества и когда увидел, что ребенок — хотя первоначально он показался ему водорослью — тонет, то, даже не раздумывая, бросился в море (а оно у скал прямо бурлило) и спас его. Однако тут необходимо заметить, что воспоминание об ошибке (он перепутал мальчика с бронзовой кожей и светлыми волосами с водорослью) преследовало Фогеля ночью, когда все уже закончилось. В постели, в темноте, он лежал и переживал события дня как всегда, то есть с большим удовлетворением, и тут вспомнил, как увидел тонущего мальчика, и тут же увидел себя: вот он стоит и смотрит и не может понять, человек то или водоросль. Сон тут же покинул его. Как же можно вот так взять и перепутать ребенка с водорослью? — спросил он себя. А потом: чем же, чем мальчик похож на водоросль? И потом: а есть ли вообще между ними сходство?

Прежде чем сформулировать четвертый вопрос, Фогель подумал: а ведь берлинский врач, похоже, прав, и он сходит с ума; впрочем, сумасшедшим, как обычно понимают сумасшествие, он не был, но уже сделал первый шаг, как бы это сказать, по тропе безумия, ибо у ребенка нет ничего общего с водорослью и тот, кто, стоя на скале, их путает,— это человек, у которого шарики забежали за ролики, то есть не сума­сшедший в обычном смысле, ибо у сумасшедших вообще ни шариков ни роликов нет, но человек, у которого в башке что-то явно разболталось, и поэтому ему нужно быть осторожнее во всем, что касается психического здоровья. Потом, отчаявшись уснуть, Фогель принялся думать о мальчике, которого спас. Тощий такой и очень высокий для своего возраста, да еще и говорил чертовски плохо. Фогель его спросил: что случилось? А мальчик ответил:

— Ничоу лось.

— Что? Что ты сказал?

— Ничоу лось,— повторил ребенок.

И Фогель понял, что это значит: ничего не случилось.

И так далее со всеми словами — Фогелю они показались столь смешными и необычными, что он принялся задавать дурацкие вопросы, просто чтобы повеселиться над ответами ребенка, который отвечал совершенно свободно и естественно: например, как называется этот лес, спрашивал Фогель, и ребенок выговаривал: леу став, что означало «лес Густава»; а как называется вот тот лес подальше, и мальчик говорил: леу рета, что значило «лес Греты»; а как называется вот тот черный лес справа от леса Греты, и мальчик сообщал: леу мени, что означало «лес без имени»; и так они добрались до края обрыва, где лежал пиджак с важными бумагами в кармане, а ребенок по просьбе Фогеля (тот запретил ему снова заходить в море) вытащил свою одежду чуть ниже, из похожей на ласточкино гнездо пещерки, а потом они попрощались, предварительно представившись друг другу:

— Меня зовут Хайнц Фогель,— сказал Фогель тоном, которым говорят со слабоумными. — А как зовут тебя?

Мальчик ответил: Ханс Райтер, причем произнес это совершенно чисто и ясно, а потом они пожали друг другу руки и каждый пошел в свою сторону. Вот это Фогель и вспоминал в постели, вертясь с боку на бок, не включая свет и тщетно пытаясь уснуть. Вот чем, чем этот мальчик мог напомнить мне водоросль? — спрашивал он себя. Худобой? Выбеленными солнцем волосами? Удлиненным и спокойным лицом? И еще он спрашивал себя: мне вернуться в Берлин? Мне нужно внимательнее относиться к рекомендациям врача, мне нужно начать изучать самого себя? В конце концов он устал от стольких вопросов, подрочил, и сон добрался до него.

Второй раз юный Ханс Райтер чуть не утонул зимой, когда отправился вместе с прибрежными рыболовами забрасывать сети перед Деревней Синих Женщин. Смеркалось, и рыбаки заговорили об огнях, что плавают в глубине моря. Один сказал, что это духи погибших рыбаков, которые все никак не могут найти дорогу в свою деревню, к своему кладбищу на суше. Второй сказал, что это водоросли хондрус — они блестят, причем вспыхивают только раз в месяц, словно бы расходуют за одну ночь все, чем зарядились в течение тридцати дней. Третий сказал, что это такой анемон, мол, только у здешнего берега растет, а светятся анемоны-самки, чтобы привлечь анемонов-самцов, хотя в целом, то есть во всем мире, анемоны — они гермафродиты, не самцы и самки, а самцы и самки в одном и том же теле, словно бы разум у них спит, а когда просыпается, одна часть анемона уже оттрахала другую, это как если бы в тебе умещаются одновременно женщина и мужчина или пидор и мужчина в случае бесплодных анемонов. А другой сказал, что это электрические рыбы очень странного подвида, и вот с ними-то нужно быть очень осторожными: они попадают в сети и ничем от остальных не отличаются по виду, а потом люди их едят — и все, желудок крючит беспрерывными электрическими разрядами, и временами такие бедняги даже умирают.

И пока рыбаки так разговаривали, неугомонный юный Ханс Райтер, влекомый любопытством или безумием (временами оно действительно толкало его на поступки, которые лучше было бы не совершать) без дальнейших слов спрыгнул со шлюпки и погрузился в море в поисках огней или света тех особенных рыб или растений, и поначалу рыбаки не встревожились и не закричали, и не застонали: они прекрасно знали об особенностях юного Райтера и, тем не менее, когда по прошествии нескольких секунд так и не увидели его головы в волнах, они заволновались — да, они были безграмотными прусскими рыбаками, но также и людьми моря, и прекрасно знали, что никто не может выдержать без дыхания более двух минут (или вроде того), да и в любом случае на это не способен ребенок, чьи легкие, будь он даже очень высокий, не столь сильны, чтобы вынести подобное испытание.

В конце концов двое прыгнули за борт — а вода была темная и страшная, как стая волков, — и долго ныряли вокруг шлюпки, пытаясь найти тело юного Райтера, но все напрасно, и потому им пришлось вынырнуть и набрать воздуха и, прежде чем погрузиться в воду снова, спросить рыбаков на шлюпке, не вылез ли еще сопляк. И тогда, услышав их тяжелое «нет», они снова исчезли среди темных волн, похожих на зверей в лесу, и к ним присоединился еще один рыбак, и именно он на глубине около пяти метров увидел тело юного Райтера, которое плавало как оторванная от корней водоросль, лицом вверх, ярко белея в морском пространстве, и именно он схватил его под мышки и вытащил, и именно он позаботился о том, чтобы юный Райтер вытошнил из себя всю воду, что проглотил.

Когда Хансу Райтеру исполнилось десять, у одноглазой и хромого родился еще один ребенок — девочка, которую назвали Лотте. ­Уродилась она красавицей, и, пожалуй, это был первый человек, что жил на поверхности суши, который заинтересовал (или потряс) Ханса. Очень часто родители оставляли малышку на его попечении. Он быстро научился менять пеленки, делать смесь и укачивать младенца. Для Ханса сестричка воплощала все лучшее в жизни, и он много раз пытался нарисовать ее в той же тетрадке, где рисовал водоросли; правда, результат ему не нравился: временами на этих рисунках девочка походила на мешок с мусором, оставленный на галечном пляже, или на Petrobius maritimus — морское насекомое, обитающее в трещинах и на скалах и питающееся отбросами, или даже на Lipura maritima, тоже насекомое — крошечное, грифельного или серого цвета, которое живет в лужах на скалах.

Со временем, обуздав воображение или вкус, или собственную природу художника, он сумел нарисовать ее как русалочку — более рыбу, чем девочку, пухленькую, а не худую, и всегда, всегда улыбающуюся, да, с завидным постоянством готовую рассмеяться и заметить хорошую сторону в любом деле. Это достоверно передавало характер сестрички.

В тринадцать лет Ханс Райтер перестал учиться. Случилось это в 1933 году, когда Гитлер пришел к власти. В двенадцать он начал учиться в школе Села Говорливых Девочек. По ряду причин — причем совершенно понятных — та ему не нравилась, и потому он часто задерживался по дороге в нее, а сама дорога для него была не горизонтальной или случайно горизонтальной или зигзагообразно горизонтальной, а вертикальной, как долгое падение ко дну моря, где все — деревья, трава, болота, животные, изгороди — превращалось в морских насекомых или ракообразных, жизнь, подвешенную в воде и чуждую, в морских звезд и крабов, чье тело, как прекрасно знал юный Ханс Райтер, настолько крохотное, что туда не помещается желудок, и потому он вытягивается по их ногам,— а ноги у них огромные и таинственные, то есть в них есть (во всяком случае, для него) какая-то загадка: у краба восемь ног по четыре с каждой стороны, но имеется еще две, очень-очень маленьких, на самом деле просто крошечных и бесполезных, и растут они рядом с головой, и эти ноги или ножки, как казалось юному Райтеру, были вовсе не ножками или ногами, а руками, словно бы краб в результате долгого эволюционного процесса отрастил их себе, но еще не знал, что они у него есть. Так сколько же времени пройдет, прежде чем краб обнаружит собственные руки?

— Взмжно,— говорил юный Ханс Райтер вслух,— тылет, дветылет, десьтылет. Длго.

И так он шел к школе в Селе Говорливых Девочек и, естественно, опаздывал. И вдобавок думал совсем не о школе.

В 1933 году директор школы вызвал родителей Ханса Райтера. На встречу пошла только одноглазая. Директор пригласил ее в кабинет и сказал, если коротко, что мальчик не способен учиться. Затем протянул к ней руки, словно бы желая смягчить сказанное, и предложил определить мальчика кому-нибудь в ученики.