Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Ниса, со своей стороны, был немногословен: то ли из врожденной скромности, то ли не желая обидеть друзей своим скверным произношением. Время от времени, впрочем, он выдавал что-то интересное. Например, что дзен — это гора, что кусает собственный хвост. Или что учил английский, а в Берлин попал из-за бюрократической ошибки в министерстве. Говорил, что самураи — они как рыбы в водопаде, но лучшим самураем в истории была женщина. Говорил, что отец его знавал христианского монаха, который прожил пятнадцать лет отшельником на островке Эндо в нескольких милях от Окинавы, а остров этот имел вулканическое происхождение и воды на нем не было.

Сообщая все это, он обычно улыбался. Хальдер же не соглашался и упирал на то, что Ниса — синтоист, и ему только-то и дело, что до немецких шлюх, и что, кроме немецкого и английского, он

прекрасно изъяснялся и писал на финском, шведском, норвежском, датском, голландском и русском. Когда Хальдер все это говорил, Ниса как-то неспешно посмеивался (хи, хи, хи), показывал в улыбке зубы и посверкивал глазами.

Тем не менее, иногда, сидя на веранде или вокруг укромного стола в кабаре, троица ни с того ни с сего замолкала и пребывала далее в упрямом молчании. Они словно разом окаменевали, забывали о времени и полностью погружались в себя, как будто отдалялись от пропасти обыденной жизни, пропасти толпы, пропасти беседы и решались заглянуть в край озерный, край поздней романтики, где границы менялись от сумерек к сумеркам, и так они сидели десять, пятнадцать, двадцать минут, что тянулись как вечность, как минуты, отведенные приговоренным к смерти, как минуты рожениц, обреченных на смерть, понимающих, что больше времени — это не больше вечности, и тем не менее всей душой желающих получить больше времени, а крики новорожденных — это птицы, что время от времени пролетают с удивительной степенностью над двойным озерным пейзажем, подобно разрастающейся опухоли или ударам сердца. Потом, как этого и следовало ожидать, они, словно разминая затекшую мышцу, выходили из молчания и принимались снова беседовать об изобретениях, женщинах, финской филологии и строительстве дорог на просторах Рейха.

Не раз случалось, что после ночных загулов они наведывались в квартиру некой Греты фон Иоахимсталер, старой подруги Хальдера, с которой у того была связь (впрочем, не связь, а сплошные недоразумения).

В дом Греты нередко приходили музыканты — и даже дирижер оркестра, который утверждал, что музыка — это четвертое измерение; Хальдер его очень ценил. Дирижеру было тридцать пять лет, и им восхищались (а женщины, те просто на него вешались) так, словно ему было двадцать пять, и уважали, словно ему было восемьдесят. Обычно он, придя на окончание вечера к Грете, садился рядом с фортепиано, до которого даже кончиком мизинца не дотрагивался, и его, подобно особе королевской крови, тут же окружали друзья и таскающиеся за ним зеваки, а затем он вставал и поднимался над ними, подобно пчеловоду посреди роя; вот разве что пчеловод этот стоял без защитного костюма и шляпы-маски, и горе той пчеле, что осмелилась бы его укусить, пусть даже и мысленно.

Четвертое измерение, говорил он, содержит в себе все три измерения и придает им, само того не желая, их истинную ценность, оно отменяет диктатуру трех измерений и, соответственно, отменяет трехмерный мир, который нам знаком и в котором мы живем. Четвертое измерение, говорил он, это невероятное богатство смыслов и Духа (с прописной буквы), оно — Глаз (с прописной буквы), который открывается и отменяет глаза — ведь по сравнению с Глазом те лишь жалкие отверстия в грязи, вперенные в созерцание уравнения «рождение — обучение — работа — смерть», в то время как Глаз следит, воспаряя, за рекой философии, за рекой существования, за (быстрой) рекой судьбы.

Четвертое измерение, говорил он, изъясняется исключительно через музыку. Бах, Моцарт, Бетховен.

К дирижеру оркестра было трудно приблизиться. То есть физически подойти было легко, но трудно добиться, чтобы он, ослепленный рампой, отделенный от других оркестровой ямой, тебя увидел. Тем не менее однажды ночью живописная троица, которую составляли Хальдер, японец и Ханс, привлекла его внимание, и он спросил хозяйку салона, кто они такие. Та ответила: Хальдер — друг, сын художника, что в прошлом подавал большие надежды, племянник барона фон Зумпе, японец — тот работает в японском посольстве, а высокий неуклюжий и скверно одетый молодой человек, вне всякого сомнения,— служитель искусства, возможно, художник, которому Хальдер покровительствует.

Дирижер оркестра тогда захотел с ними познакомиться, и милейшая хозяйка тут же поманила пальцем троицу и отвела их в укромный уголок. Некоторое время они, как и ожидалось, пребывали в неловком молчании.

Дирижер еще раз заговорил с ними на свою (в то время) любимую тему: о музыке и четвертом измерении, оставалось неясным, где кончается одна и начинается другая,— возможно, точкой соприкосновения одной и другой, судя по таинственным словам дирижера, был он сам, и в нем сливались в случайной форме тайны и ответы. Хальдер и Ниса со всем соглашались, а вот Ханс — нет. Дирижер говорил, что жизнь — обычная — в четвертом измерении исполняется несказанного богатства, и т.д., и т.п., но самое важное — это расстояние, с которого дух, погруженный в эту гармонию, может созерцать дела человеческие — бесстрастно, одним словом, без этого искусственного бремени, что отягощает дух, посвятивший себя труду и творчеству — единственной трансцендентной истине жизни, той истине, что творит еще жизнь, и еще жизнь, а потом еще жизнь, подобно неиссякаемому истоку бытия, радости и яркости.

Дирижер оркестра все говорил и говорил — о четвертом измерении и о симфониях, которыми дирижировал или подумывал дирижировать в ближайшее время,— и он говорил, не сводя глаз со всей троицы. Он смотрел на них как охотничий сокол, что летит и в то же время упивается полетом, но не перестает настороженно следить — взглядом, способным различить там, внизу, мельчайшее движение,— за смутным рисунком земли.

Возможно, дирижер был немного пьян. Возможно, устал и думал о другом. Возможно, слова дирижера не в полной мере выражали его состояние духа, его талант, его восхищение, его сладостную дрожь перед произведением искусства.

Той ночью, тем не менее, Ханс спросил — или спросил себя вслух (а это был первый раз, когда он заговорил), что думают те, кто живет или часто обретается в пятом измерении. Поначалу дирижер вообще его не понял, и это несмотря на то, что немецкий Ханса сильно улучшился с тех пор, как он ушел с дорожными рабочими, и даже еще больше, когда он поселился в Берлине. Потом понял, о чем идет речь, и отвел глаза от Хальдера и Нисы, вперившись взглядом сокола или орла или стервятника в серые спокойные глаза молодого прусса, который тем временем формулировал следующий вопрос: а что могли думать те, кто вхож в шестое измерение, о тех, что устроились в пятом или четвертом измерении? Что подумали бы те, кто живет в десятом измерении, то есть те, кому открыты десять измерений, к примеру, о музыке? Что для них Бетховен? Моцарт? Бах? Возможно, ответил сам себе молодой Райтер, для них это просто шум, шелест опавшей листвы или страниц сожженных книг.

Тут дирижер поднял руку и заговорщически прошептал:

— Не говорите о сожженных книгах, мой молодой друг.

На что Ханс ответил:

— Всё на свете — сожженная книга, уважаемый господин. Музыка, десятое измерение, четвертое измерение, колыбели, производство пуль и ружей, вестерны — все это сожженные книги.

— О чем это вы? — удивился дирижер.

— Это просто мое мнение,— ответил Ханс.

— Мнение как мнение,— сказал Хальдер, пытаясь на всякий случай завершить дискуссию шуткой: ему не хотелось ссориться с дирижером, а еще не хотелось, чтобы с дирижером поссорился друг,— обычное выступление подростка.

— Нет-нет-нет,— отозвался дирижер,— что вы имеете в виду под вестернами?

— Ковбойские романы,— сказал Ханс.

У дирижера, судя по всему, отлегло от сердца, когда он услышал эти слова, и, произнеся несколько любезностей, он тут же покинул компанию троицы. Потом сказал хозяйке салона, что Хальдер и японец, похоже, хорошие ребята, а вот этот подросток, что дружит с Хальдером, без сомнения, настоящая бомба с часовым механизмом: ум сильный, но не знавший учения, иррациональный, нелогичный, способный взорваться в самый неподходящий момент. Кстати, это не соответствовало истине.

А так, после ухода музыкантов, ночи в квартире Греты фон Иоахимсталер обычно заканчивались в кровати или в ванной, о, таких ванн и в Берлине почитай что ни у кого не было: длиной два с половиной метра и полтора в ширину, с черной эмалью, на львиных лапах, и в ней-то Хальдер, а затем Ниса долго-долго делали хозяйке массаж — начиная с висков и заканчивая пальчиками ног; оба безукоризненно одетые, а временами даже в пальто (как иногда того хотелось Грете), а она тем временем эдакой сиреной возлежала то на спине, то на животе, а иногда и вовсе окунув голову в воду! И лишь пена прикрывала ее наготу.

Поделиться с друзьями: