2666

В два часа пополудни вернулись полицейские, что отвели евреев в ложбину. Все пообедали в баре при станции, и уже в три они снова отправились на место, конвоируя еще тридцать евреев. В десять вечера вернулись все: сопровождающие лица, пьяные дети и полицейские, которые, в свою очередь, сопровождали и наставляли в деле владения оружием детей.

Все прошло хорошо, сказал мне один из секретарей, дети поработали на совесть, и те, кто хотел смотреть,— смотрели, а кто не хотел — те отходили и возвращались, когда все уже заканчивалось. На следующий день я велел распустить среди евреев слухи, что всех перевозят — маленькими группами за неимением средств — в трудовой лагерь, приспособленный для их проживания. Затем поговорил с группой польских матерей, которых мне не составило труда успокоить, и, не выходя из кабинета, быстро организовал отправку в лощину еще двух групп евреев, в каждой по двадцать человек.

Но проблемы возобновились, когда снова пошел снег. Один из секретарей меня проинформировал, что вырыть новые могилы в ложбине уже не получается. Я ответил, что это невозможно. В конце-то концов, в чем заключается главный вопрос? В том, как были выкопаны могилы! Горизонтальные вместо вертикальных, по ширине ложбины, а не в глубину. Я организовал группу сотрудников и вознамерился в тот же день решить вопрос. Снег скрыл все следы — в ложбине ничего не напоминало о евреях. Мы начали рыть яму. Через короткое время старый фермер по имени Барц закричал, что в земле что-то есть. Я пошел посмотреть. Действительно, там что-то было.

— Копать дальше? — спросил Барц.

— Не несите чуши,— ответил я,— заройте обратно, пусть остается, как было.

И каждый раз, когда кто-то что-то находил, все повторялось по новой. Прекратите копать. Заройте обратно. Идите и копайте в другом месте. И вообще, помните: речь не о том, чтобы найти, речь о том, чтобы не найти. Но все мои люди, один за другим, постоянно находили что-то, и да, как и сказал мой секретарь, выходило, что на дне лощины не осталось места ни для чего больше.

Тем не менее, мое упорство принесло нам победу! Мы нашли пустое место и туда-то я и отправил работать всех моих людей. Приказал им копать глубже, все глубже и глубже, и еще глубже, словно бы мы хотели докопаться до са?мого ада, а также я лично озаботился тем, чтобы могила была широкая, как бассейн. Уже ночью при свете фонарей мы наконец-то закончили работы и уехали. На следующий день из-за плохой погоды смогли отвести в ложбину только двадцать евреев. Дети напились как никогда. Некоторые даже на ногах стоять не могли, других рвало на обратном пути. Грузовик, на котором они ездили, высадил их на главной площади городка, недалеко от моей работы, и многие так и остались там, под ротондой,— и стояли, обнявшись, снег все падал и падал, а они мечтали о своих алкогольных футбольных матчах.

На следующее утро пятеро детей выказывали типичную картину воспаления легких, а остальные, кто-то больше, а кто-то меньше, оказались в жалком состоянии, в котором о работе не могло быть и речи. Когда я приказал шефу полиции заменить детей на наших людей, тот поначалу поупирался, а потом все-таки послушался. Тем вечером ликвидировали восемь евреев. Мне показалось, что этого слишком мало, я ему так прямо и сказал. Их было восемь, ответил он, но казалось, что восемьсот. Я посмотрел ему в глаза и все понял.

И сказал, что надо подождать, пока польские дети выздоровеют. Однако злая удача так и продолжала нас преследовать, несмотря на все наши усилия заклясть ее. Двое польских детей умерло от воспаления легких, и в агонии они метались в бреду, поминая, как сказал местный врач, футбол под снегом и белые ямы, в которых исчезали и мячи, и игроки. Я посочувствовал матерям и отправил им немного копченой грудинки и корзину с картошкой и морковью. Затем принялся ждать. Дождался, пока весь снег не выпал. Дождался, пока замерзну как следует. И однажды утром поехал в ложбину. Там снег был мягким, даже слишком мягким. Несколько секунд мне казалось, что я иду через тарелку со сливками. А когда подошел к краю и посмотрел вниз, понял, что природа сделала свою работу. Замечательно. Никаких следов, только снег. Потом, когда погода улучшилась, бригада польских детей во­зобновила свою работу.

Я их похвалил. Сказал, что они замечательно справляются и что у их семей теперь больше еды и жизнь стала лучше. Они посмотрели на меня и промолчали. Однако по их лицам было понятно — им неохота делать свою работу, и все это вызывает у них отвращение. Я прекрасно понимал, что они бы предпочли играть в футбол и выпивать. С другой стороны, в баре при станции только и говорили, что о приближении русских войск. Некоторые говорили, что Варшава вот-вот падет. Шепотом говорили, правда. Но я слышал их шепот, да и сам шептался. Меня одолевали плохие предчувствия.

Однажды вечером мне сказали, что пьяные дети выпили столько, что попа?дали один за другим в снег. Я их выругал. А они словно не понимали, о чем я. Им было все равно. Однажды я спросил, сколько греческих евреев у нас еще осталось. Через полчаса один из моих секретарей вручил мне документ, из которого следовало, что из пятисот евреев, прибывших на поезде с юга, столько-то умерло в дороге, столько-то во время пребывания на старом кожевенном заводе, столькими-то занялись мы, столькими-то — пьяные дети и так далее. У меня оставалось больше ста евреев, а все мы, все обессилели — мои полицейские, мои добровольцы и мои польские дети.

Что поделаешь? Работы оказалось слишком много. Человеку, сказал я себе, созерцая горизонт наполовину розового, наполовину клоачного цвета из окон кабинета, тяжко слишком долго заниматься некоторым трудом. Я, во всяком случае, не выдерживал. Пытался, но у меня не ­получалось. У полицейских тоже ничего не выходило. Пятнадцать — хорошо. Тридцать — еще куда ни шло. Но когда счет доходит до пятидесяти, желудок протестует, голова клонится книзу, приходят бессонница и кошмары.

Я приостановил работы. Дети снова принялись играть в футбол на улице. Полицейские вернулись к своим трудам. Крестьяне вернулись куда следовало — на фермы. Никого вокруг евреи не интересовали, так что я снова приставил их к работе метельщиков и отправил несколько, не больше двадцати, на полевые работы — возложив ответственность за их безопасность на фермеров.

Однажды ночью меня вытащили из постели срочным звонком. Это был чиновник из Верхней Галиции, с которым я до того не был знаком. Он сказал мне подготовить эвакуацию немцев из моего района.

— Поездов нет,— возразил я,— как мне их всех вывезти?

— В том-то и проблема,— ответил мне чиновник.

Прежде чем он повесил трубку, я сказал, что у меня тут еще остаются евреи, что с ними делать? Он не ответил. То ли разговор прервался, то ли ему нужно было оповестить еще множество таких, как я, то ли дело евреев его не интересовало. Было четыре утра. Я уже не смог снова лечь спать. Предупредил жену, что мы уезжаем, а затем послал за мэром и начальником полиции. Приехав на работу, застал обоих, и по лицам их читалось, что спали они мало и плохо. Оба боялись.

Я их успокоил, сказал, что, если действовать быстро, никто не пострадает. Мы привлекли всех наших людей к работам. Еще до рассвета первые беженцы уже последовали дорогой на запад. Я оставался в городе до самого конца — еще один день и еще одну ночь. Вдалеке слышалось, как бьют пушки. Я пошел к евреям — и в том мне свидетель начальник полиции — и сказал им, чтобы уходили. Затем забрал двоих полицейских, что несли там караул, и вверил евреев их судьбе на старом кожевенном заводе. Думаю, это и есть свобода.