2666

— Это противозаконно, и вы это знаете.

— Хорошо. Я это знаю, вы тоже это знаете, но, тем не менее, ситуация у нас не очень хорошая, так отчего бы крестьянам нам немного не помочь — думаю, они возражать не будут.

— Нет, ни за что,— отрезал я.

А потом задумался над этим, и мысли погрузили меня в очень глубокий и темный колодец, где я видел лишь озаренное какими-то искрами то живое, то мертвое лицо сына.

Меня разбудил стук зубов господина Типпелькирха. Вам плохо? — спросил я его. Он попытался было ответить, но не сумел и упал в обморок. Из бара я позвонил себе на работу и приказал прислать машину. Один из секретарей сообщил, что сумел связаться с управлением по делам Греции в Берлине, и те отказываются принимать на себя ответственность. Подъехала машина, хозяин бара, крестьянин и я сумели погрузить туда господина Типпелькирха. Я велел шоферу довезти его до дома, а потом вернуться на станцию. А пока сел к камину и принялся играть в кости. Крестьянин родом из Эстонии выиграл все партии. У него трое сыновей воевали, и, каждый раз, выигрывая, он произносил что-то если не загадочное, то очень странное. Он говорил: удача ходит рука об руку со смертью. И тут же делал жалостные глаза, словно мы должны были ему посочувствовать.

Думаю, в городке он был очень популярен, особенно среди полек: им не стоило бояться вдовца с тремя уже подросшими и отсутствующими сыновьями, к тому же, хоть старик и был не семи пядей во лбу, он не жадничал, как обычно жадничают крестьяне, и время от времени дарил им то еду, то одежку за то, что они проводили ночи с ним на ферме. Такой вот он был донжуан. Через некоторое время, закончив партию, я попрощался с присутствующими и вернулся к себе на работу.

Я снова позвонил в Хелмно, но на этот раз меня с ним не соединили. Один из моих секретарей сказал, что чиновник из управления по делам Греции предложил, чтобы я позвонил в казарму войск СС при Генеральном правительстве. Дурацкий совет, на самом деле, потому, что, хотя наш район со всеми его деревнями и фермами находился всего в нескольких километрах от штаб-квартиры, на самом деле административно мы относились к немецкому гау. Что же делать? Я решил, что на сегодня довольно, и сосредоточился на делах.

Перед тем, как я ушел домой, позвонили со станции. Поезд еще не пришел. Спокойствие, только спокойствие, сказал я себе. Но внутренний голос подсказывал: поезд никогда не придет. По дороге домой начался снегопад.

На следующий день я рано встал и отправился завтракать в местное казино. Все столы пустовали. Через некоторое время туда заявились два моих секретаря (безупречно одетые, причесанные и выбритые) с новостью: ночью умерли еще два еврея. От чего? — спросил я. Они не знали. Просто умерли, и все. И в этот раз — не старики, а молодая женщина с восьмимесячным сыном.

Взгрустнув, я склонил голову и уставился на темную и гладкую поверхность моего кофе. Видимо, от холода умерли, сказал я. Этой ночью шел снег. Такое возможно, согласились секретари. Я почувствовал, что все здесь вертится вокруг меня.

— Пойдем посмотрим, где их там расселили,— сказал я.

— Расселили? — встрепенулись секретари.

— Где евреев расселили,— сказал я, уже поднявшись на ноги и направляясь к выходу.

Как я и подозревал, заброшенный кожевенный завод находился в ужасном состоянии. Даже полицейские, стоявшие в охранении, жаловались. Один из секретарей признался, что по ночам они мерзнут и не всегда выходят на дежурство. Я приказал разобраться с дежурствами с помощью шефа полиции и принести одеяла. Да, и евреям тоже. Секретарь зашептал, что будет трудно найти одеяла для всех. Я ответил, что пусть постарается — мол, я хочу видеть хотя бы половину евреев с одеялами.

— А вторая половина? — переспросил секретарь.

— Если они знают, что такое солидарность, каждый еврей поделится одеялом с другим евреем, а если нет, это его личное дело, и я не могу сделать для них ничего больше.

Возвращаясь на работу, я заметил, что улицы городка просто сияют чистотой. Остаток дня прошел как обычно, и тут мне позвонили из Варшавы, из Управления по делам евреев, учреждения, о существовании которого я до тех пор и не подозревал. Голос (явно подростковый) спросил, правда ли, что у меня есть пятьсот евреев из Греции. Я ответил, что да, и я не знаю, что с ними делать,— меня никто не предупредил об их приезде.

— Похоже, тут какая-то ошибка.

— Похоже, что да,— сказал я и замолчал.

Молчание продолжалось довольно долго.

— Этот поезд должен был разгрузиться в Аушвице,— сказал голос подростка,— по-моему, но я точно не знаю. Подождите, не вешайте трубку.

Я десять минут просидел с трубкой, прижатой к уху. Через десять минут появилась моя секретарша с документами на подпись, один из секретарей с докладной запиской о падении производства молока в нашем районе и еще один секретарь, который тоже хотел сказать мне что-то, но я велел ему помолчать, и он написал то, что хотел мне сообщить: лейпцигскую картошку разворовали сами фермеры. Это меня безмерно удивило: ведь картошку эту выращивали на немецких фермах люди, которые только что здесь поселились и пытались вести себя образцово.

Как? — написал я на той же бумажке. Не знаю, подписал секретарь под моим вопросом, возможно, подделали документы об отправке.

Да, подумал я, так часто бывает, но только не с моими крестьянами. И даже если виновны и впрямь они, мне-то что делать? Посадить их всех в тюрьму? И что я этим выиграю? Земля-то останется необработанной… Оштрафовать их — и лишить последних денег? Нет, так нельзя. Продолжайте расследование, написал я на бумажке. И добавил: хорошая работа.

Секретарь улыбнулся, поднял руку, пошевелил губами, словно бы говоря «Хайль Гитлер», и на цыпочках вышел из кабинета. И тут голос подростка снова зазвучал у меня в трубке:

— Вы всё еще тут?

— Тут,— отозвался я.

— Смотрите, на данный момент мы не располагаем транспортом, чтобы забрать евреев. С административной точки зрения они принадлежат Верхней Силезии. Я поговорил с начальством, и мы вот что думаем: лучше всего будет, если вы сами от них избавитесь.

Я не ответил.

— Вы меня поняли? — спросил голос из Варшавы.

— Понял.

— Ну тогда мы решили эту проблему, правда?

— Решили. Но мне бы хотелось получить этот приказ в письменном виде,— добавил я. И услышал на другом конце провода звонкий смех. Так мог бы смеяться мой сын, подумал я, и смех этот напоминал о вечерах, проведенных за городом, о голубых реках, полных форели, о запахах цветов и травы, что срываешь собственными руками.

— Не будьте таким наивным,— сказал голос, впрочем, безо всякого высокомерия,— такие приказы никогда не отдают в письменном виде.

Той ночью я не сумел уснуть. Понял, что меня просят ликвидировать греческих евреев — на мой собственный страх и риск. На следующее утро я позвонил с работы мэру, начальнику пожарной части, шефу полиции и президенту Ассоциации ветеранов и попросил их встретиться со мной в казино. Начальник пожарной части сказал, что не сможет прийти — мол, кобыла должна вот-вот родить, но я сказал: речь не о партии в кости, а кое о чем более срочном. Он спросил, что это за дело. Узнаешь, когда увидимся, ответил я.

Когда я пришел в казино, все уже сидели вокруг стола и слушали анекдоты престарелого официанта. На столе стояли свежевыпеченный хлеб, масло и мармелад. Увидев меня, официант замолчал. Это был низкого роста и крайней худобы старик. Я присел на пустой стул и заказал кофе. А потом попросил официанта уйти. Затем вкратце описал присутствующим положение, в котором мы все оказались.

Начальник пожарной части сказал, что надо немедленно позвонить начальству какого-нибудь лагеря для военнопленных, где приняли бы евреев. Я сказал, что уже поговорил с парнем из Хелмно, но тот перебил меня и сказал, что надо связаться с лагерем в Верхней Силезии. Мы принялись обсуждать это. У всех нашлись друзья, которые кого-то знали, и у этого кого-то тоже были друзья и так далее. Я сидел и слушал, тихонько попивая кофе. Затем разрезал хлеб пополам и намазал маслом свой кусок и съел его. Затем намазал вторую половину мармеладом и тоже съел, так-то! А кофе оказался хорошим. Не таким, как до войны, но хорошим. Покончив с едой, я сказал, что эти возможности уже учли и что приказ избавиться от евреев был однозначным и непререкаемым. Проблема в том, как его выполнить. Есть идеи?

Мои сотрапезники переглянулись, но никто не проронил ни слова. Чтобы прервать неловкое молчание, я спросил мэра, поправился ли он. Не думаю, что переживу эту зиму, ответил тот. Все мы посмеялись, решив, что это такая шутка, но Типпелькирх на самом деле был совершенно серьезен. Затем мы заговорили о делах на фермах — некоторых проблемах с межеванием у двух фермеров из-за ручейка, который таинственным образом (никто не мог найти этому убедительного объяснения), за один день взял да и поменял русло, на десять совершенно необъяснимых и капризных метров, которые взяли да и запетляли по принадлежавшим фермерам землям, для которых и служил границей проклятый ручеек. Также меня спросили, как идет расследование ­исчезновения картошки. Я сказал, что это ерунда. Появится еще наша картошка, не волнуйтесь.