Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Работая, Райтер время от времени косился в сторону ступеней соседнего подъезда, и временами ему казалось, будто видит пару кошачьих глаз, поблескивающих в темноте и устремленных на него. Когда работы стало поменьше, он вошел в вестибюль и хотел позвать девушку, но тут же понял — имени-то он и не знает. Чиркнул спичкой и обнаружил ее спящей в углу. Встав на колени с все еще горящей спичкой в руке, он несколько секунд смотрел на ее лицо. А потом вспомнил.

Когда она проснулась, Райтер все еще был рядом, но вестибюль преобразился в комнату, в которой, похоже, жила женщина: на стенках висели фотографии артисток, а на комоде выстроились куклы и мягкие игрушки. А вот на полу, наоборот, громоздились ящики с виски и бутылками вина. Она до шеи была укрыта зеленым одеялом. Кто-то снял с нее туфли. Она чувствовала себя так хорошо, что снова прикрыла глаза. Но потом услышала голос Райтера, который говорил: ты — та девушка,

что жила в бывшей квартире Хуго Хальдера. Не открывая глаз, она кивнула.

— Я не помню твоего имени,— сказал Райтер.

Она перевернулась на бок, спиной к нему, и проговорила:

— Плохая же у тебя память. Меня зовут Ингеборг Бауэр.

— Ингеборг Бауэр,— повторил Райтер, словно в этих двух словах была зашифрована вся его судьба.

Затем Ингеборг снова уснула, а когда проснулась, в комнате уже никого не было.

Тем утром, гуляя с Райтером по полуразрушенному городу, Ингеборг Бауэр рассказала, что живет вместе с какими-то незнакомыми людьми в здании рядом с вокзалом. Отец ее погиб во время бомбардировки. Мать с сестрами бежали из Берлина до того, как город окружили русские. Поначалу они жили в деревне, в доме брата матери, но в деревне, к их удивлению, нечего было есть и девочек насиловали дядья и двоюродные братья. Ингеборг добавила, что в окрестных лесах полно могил, где местные закапывали тех, кто приезжал из города,— ограбив, изнасиловав и убив.

— Тебя тоже насиловали? — спросил ее Райтер.

Нет, ее нет, но вот одну из младших сестренок изнасиловал один из двоюродных братьев, мальчишка тринадцати лет, который хотел записаться в гитлерюгенд и геройски погибнуть. Так что мать решила бежать дальше, и они ушли в маленький городок Вестервальд, в Гессене, откуда мать была родом. Там жизнь оказалась скучной и в то же время странной, сказала Ингеборг Райтеру: люди в этом городе жили так, словно войны не существовало, а ведь многие мужчины ушли на фронт и сам город трижды бомбили — не слишком страшно, но ведь бомбили же. Мать устроилась на работу в пивную, а дочери перебивались вре`­менными заработками: ходили по всяким начальственным делам, или подменяли кого-то в мастерских, или бегали по городку посыльными; время от времени у них даже оставалось время, чтобы ходить в школу.

Несмотря на постоянную суету, жизнь была скучной, и, когда война кончилась, Ингеборг не выдержала и однажды утром, пока матери с сестрами не было дома, ушла в Кельн.

— Я была уверена,— сказала она Райтеру,— что здесь найду тебя или кого-то очень похожего.

Собственно, вот и все, что произошло с того времени, как они поцеловались в парке, когда Райтер искал Хуго Хальдера, а она рассказала ему историю ацтеков. Естественно, Райтер уже понял, что Ингеборг сошла с ума (а может, была безумна, когда они только познакомились), а также понял, что она больна — а может, просто изголодалась.

Он забрал ее жить в свой подвал, но Ингеборг сильно кашляла, у нее что-то было не так с легкими, и Ханс подыскал новое жилье. Нашел его в мансарде полуразрушенного здания. Лифта не было, а некоторые лестничные пролеты грозили обрушиться, ступени проседали под ногами, и это еще что: там зияли пустотой откровенные дыры — то была пустота развороченной арматуры, где виднелись или грезились осколки бомб. Но у них никаких проблем не обнаружилось: Ингеборг едва ли весила сорок девять килограмм, а Райтер, хотя и отличался высоким ростом, был худым и костлявым, так что ступени спокойно выдерживали его вес. А вот другим жильцам так не повезло. Маленький и приятный брандербуржец, который работал на оккупационные войска, упал в дыру между третьим и четвертым этажами и разбил себе затылок. Брандербуржец, встречая Ингеборг, каждый раз тепло и с участием ее приветствовал, и непременно подносил ей цветок, вынутый из петлицы.

Вечерами перед работой Райтер все внимательно проверял: Ингеборг нужно было обеспечить всем необходимым, чтобы ей не пришлось спускаться на улицу при свете свечи; хотя в глубине души Райтер знал, что Ингеборг (и он тоже) испытывает такую нехватку всего, что все его меры предосторожности — в тот же миг, когда он их принимает,— становятся совершенно бесполезными. Поначалу их отношения исключали секс. Ингеборг была слишком слаба, и ей хотелось только говорить, а когда она оставалась одна и свечей было в достатке — читать. Райтер время от времени трахался с девчонками, которые работали в баре. Страстными эти объятия назвать было сложно — наоборот, они занимались любовью, словно говорили о футболе, иногда даже не выпуская изо рта сигарету или не переставая перекатывать во рту американскую жвачку, которая уже входила в моду, и это успокаивало нервы — в смысле, жвачка и такая, безличная, манера трахаться, хотя на самом деле такой сексуальный акт был вовсе не безличным, он был объективным — эдакая нагота бойни, рядом с которой все остальное казалось неприемлемой театральщиной.

Еще до работы в баре Райтер трахался с другими девушками,

на Кельнском вокзале или в Золингене или в Ремсхейде или в Вуппертале,— работницами и крестьянками, которым нравилось, когда мужчины (непременно здорового вида) кончали им в рот. Иногда вечерами Ингеборг просила Райтера рассказать ему про эти приключения, как она их называла, и Райтер, закурив, рассказывал ей.

— Эти девочки из Золингена думали, что в сперме есть витамины,— объясняла Ингеборг,— равно как и те девчонки, которых ты трахал на вокзале. И я их прекрасно понимаю, я тоже некоторое время бродила по кельнскому вокзалу и говорила с ними и вела себя так же, как они.

— Ты тоже отсасывала у незнакомых мужчин, думая наесться спермой? — спросил Райтер.

— Да,— сказала Ингеборг. — Если, конечно, они выглядели здоровыми, а не изъеденными раком или сифилисом,— добавила она. — Крестьянки, что бродили по вокзалу, работницы, сумасшедшие, потерявшиеся в городе или сбежавшие из дому,— все мы верили, что сперма — замечательный продукт питания, экстракт всех на свете витаминов, лучшее средство от гриппа. Иногда ночью, перед тем, как ­уснуть, свернувшись в уголке на Кельнском вокзале, я думала о первой крестьянской девочке, которой пришла в голову эта идея — ­абсурдная, конечно, хотя некоторые медицинские светила говорят, что анемию можно излечить, ежедневно выпивая сперму,— объясняла Ингеборг. — Но я думала о крестьянской девочке, об отчаявшейся девчушке, которая эмпирически пришла к этому выводу. Я представляла ее себе так: ослепленная огромным молчащим городом, лежащим в руинах, она говорит себе: этот город всегда был таким. Я представляла ее себе так: трудолюбивой, улыбчивой, как она всем на свете помогает, а еще любопытной, как она обходит улицы и площади и додумывает профиль города, в котором всегда, в глубине души, хотела жить. Также ночами я представляла ее себе мертвой, умершей от какой-то болезни, болезни, что вызывает не слишком длинную и не слишком короткую агонию. Разумную такую агонию, что дает достаточно времени, чтобы перестать сосать члены и завернуться, как куколка бабочки, в свои горести.

— А почему ты считаешь, что эта идея пришла в голову одной девушке, а не нескольким одновременно? — спросил ее Райтер. — Почему ты считаешь, что эта идея пришла в голову девушке, причем именно крестьянке, а не какому-нибудь умнику, который хотел, чтобы ему бесплатно отсосали?

Однажды утром Райтер и Ингеборг занялись любовью. Кожа ее была горячей, и ноги под рубашкой показались Райтеру самыми прекрасными ногами в мире. Ингеборг только что исполнилось двадцать, а Райтеру было двадцать шесть. С того дня они начали трахаться каждый день. Райтеру нравилось заниматься этим, сидя рядом с окном, чтобы Ингеборг садилась на него сверху, и они бы занимались любовью глаза в глаза или созерцая руины Кельна. А Ингеборг нравилось заниматься этим в постели, где она плакала и извивалась и кончала шесть или семь раз, закинув ноги на костлявые плечи Райтера, которого называла милым, любимым, хорошим, сладкий ты мой, говорила она, а Райтер от таких слов краснел, ибо эти выражения казались ему пошлыми, а в то время он объявил войну пошлости и сентиментальности, и мягкотелости, и телячьим нежностям, и излишествам, и искусственности, и безвкусице, но ничего не говорил, ибо отчаяние, проглядывающее в глазах Ингеборг, отчаяние, которое даже наслаждение не могло смыть, гипнотизировало его, как мышь, попавшую в мышеловку.

Конечно, они много смеялись, правда, часто над разными вещами. Райтер, например, очень веселился над тем, как сосед-брандербуржец провалился в дырку на лестнице. Ингеборг говорила, что брандербуржец — хороший человек, всегда с добрым словом наготове, а кроме того — ах, эти цветы… Райтер тогда говорил: не стоит доверять этим хорошим людям. Большинство из них, говорил он, военные преступники, которых надо на фонарях вешать,— Ингеборг сильно пугалась от одной мысли об этом. Как же так, говорила она? Разве человек, у которого каждый день в петлице свежий цветок, может быть военным преступником?

А вот Ингеборг, наоборот, смешили вещи зачастую более абстрактные. Иногда она смеялась над влажными узорами, что проступали на стенах мансарды. На гипсе и штукатурке видела длинные вереницы грузовиков, выезжающих из чего-то вроде туннеля, который она называла — почему-то — туннелем времени. Еще она смеялась над тараканами, которые время от времени наносили им визиты. Или над птицами, которые созерцали Кельн с высоты почерневших фигурных крыш самых высоких зданий. Иногда она даже смеялась над собственной болезнью — безымянной (вот над этим она смеялась больше всего), ведь два врача, к которым Ингеборг ходила (один — клиент бара, где работал Райтер, а другой — седой старичок с белой бородой и энергичным и театральным голосом, которому Ханс платил за визиты бутылками виски, по одной за визит, и который, как говорил Райтер, наверняка был военным преступником), не сумели поставить точный диагноз, ограничившись туманными речами о чем-то среднем между неврозом и воспалительным процессом в легких.

Поделиться с друзьями: