2666
Шрифт:
Шофер сказал мне, что видел нескольких солдат вермахта — они шли не останавливаясь. Я поднялся в кабинет — не знаю, что уж там искал. Предыдущей ночью мне удалось поспать на диване несколько часов, и все, что надо было сжечь, я уже сжег. Улицы городка стояли пустые, хотя за некоторыми окнами можно было различить лица полячек. Затем мы сели в машину и уехали, сказал Саммер Райтеру.
Я был хорошим, справедливым администратором. На счету у меня есть хорошие поступки, тут меня направлял мой собственный характер, и плохие поступки; но их я совершал, ибо меня обязали: война есть война. Теперь же пьяные польские дети говорят, что я лишил их детства, сказал Саммер Райтеру. Я?
— Другой на моем месте,— сказал Саммер Райтеру,— всех евреев своими бы руками поубивал. А я так не поступил. Не в моем характере так поступать.
Один из тех, кто прогуливался с Саммером по лагерю, был начальником полиции. Другой — начальником пожарной части. Мэр, как сказал Саммер однажды ночью, умер от воспаления легких через некоторое время после окончания войны. Шофер смылся на каком-то перекрестке после того, как машина окончательно сломалась.
Иногда, по вечерам, Райтер наблюдал издали за Саммером, и понимал, что тот, в свою очередь, наблюдает за ним, смотрит эдак искоса, и во взгляде его читается отчаяние изнервничавшегося человека, а также страх и недоверие.
— Мы совершаем поступки и произносим слова, в которых потом чистосердечно раскаиваемся,— сказал ему Саммер однажды, пока они стояли в очереди на завтрак.
А в другой день заметил:
— Когда американские полицейские вернутся и устроят мне допрос, уверен — меня подвергнут публичному осуждению.
Когда Саммер разговаривал с Райтером, начальник полиции и начальник пожарной части оставались в сторонке, в нескольких метрах от них, словно не хотели запачкаться грязью из прошлой жизни своего незадачливого шефа. Однажды утром тело Саммера нашли на дорожке между палаткой и туалетами. Кто-то его задушил. Американцы допросили что-то около десяти военнопленных, Райтера среди них: тот сказал, что ничего особенного той ночью не слышал, а потом тело увезли и погребли в общей могиле на кладбище Ансбаха.
Когда Райтер смог покинуть лагерь, то уехал в Кельн. Там он жил в бараках рядом с железнодорожной станцией, а потом в подвале, вместе с ветераном танковых войск — молчаливым дядькой с наполовину обожженным лицом (тот мог целыми днями ничего не есть), и с другим товарищем, который, по его словам, работал раньше в газете и, в противоположность танкисту, был любезен и многоречив.
Ветерану танковых войск было тридцать или тридцать пять лет, а бывшему журналисту — что-то около шестидесяти, хотя оба время от времени выглядели как дети. Во время войны журналист написал серию статей, в которых описывал геройские подвиги некоторых танковых дивизий как на востоке, так и на западе, и сохранил их вырезки. Вечно погруженный в себя танкист прочитал их и одобрил. Время от времени он открывал рот и говорил:
— Отто, ты постиг самую сущность жизни танкиста.
Журналист скромно отвечал:
— Густав, моя высшая награда — то, что ты, именно ты, ветеран танковых войск, уверяешь меня, что я не написал сущую ерунду, полную ошибок.
— Ты ни в чем не ошибся, Отто.
— Благодарю тебя, Густав.
Оба время от времени подрабатывали в муниципалитете на разборе завалов и продавали то, что находили под щебенкой. В хорошую погоду они уезжали за город, и тогда Райтер на одну или две недели оставался предоставленным сам себе. Первые свои дни в Кельне он посвятил поиску билета на поезд до своей деревни. Затем нашел работу швейцаром в баре, куда ходили американские и английские солдаты; те оставляли хорошие чаевые и для них он время от времени бегал по всяким порученьицам: найти квартиру в таком-то районе, или свести с девочками, или свести с людьми, приторговывавшими
из-под полы. Так Райтер в Кельне и остался.Днем он писал и читал. Писать было легко — только-то и нужно, что тетрадь да карандаш. Читать выходило сложнее: публичные библиотеки стояли закрытыми, а в большинстве книжных магазинов (в основном передвижных) цены на книги задрали до небес. Но даже так Райтер умудрялся читать, причем не он один: время от времени он поднимал голову от книги и видел, что вокруг все тоже читают. Словно бы немцы только и заняты, что едой да книгами, а ведь это неправда,— но временами, особенно в Кельне, оборачивалось истиной.
И наоборот, интерес к сексу, замечал Райтер, практически угас: словно бы война исчерпала запасы мужского тестостерона, феромонов, желания, и уже никому не хотелось заниматься любовью. Трахались, с точки зрения Райтера, только проститутки — ведь это было их профессией, и некоторые женщины, которые спали с солдатами оккупационных армий; но даже у этих последних желание на самом деле прикрывало другое: театр невинности, замерзшую бойню, пустую улицу и кино. Женщины, которых он видел, казались девочками, только что пробудившимися от кошмара.
Однажды вечером, когда он стоял у двери бара на Шпенглерштрассе, женский голос из темноты произнес его имя. Райтер посмотрел, но никого не увидел и решил, что это, видно, какая-то шлюха — они тщеславились своим специфическим чувством юмора. Его позвали снова, и он, поняв, что голос не принадлежит женщине из бара, спросил, что голосу нужно.
— Я просто хотела поздороваться с тобой,— ответил тот.
Потом он увидел тень, в два прыжка оказался на противоположном тротуаре, сумел ухватить ее за руку и вытащить на свет. Девушка, что позвала его по имени, была очень молода. Он спросил, что ей нужно, а незнакомка ответила, что она — его невеста и ей очень грустно оттого, что он ее не узнал.
— Наверное, я очень некрасивая, но, если ты все еще немецкий солдат, ты ведь не подашь виду, правда?
Райтер внимательно оглядел ее, но, сколько ни старался, не сумел вспомнить.
— Война часто несет с собой амнезию,— сказала девушка.
Потом добавила:
— Амнезия — это когда человек теряет память и ничего не помнит, ни своего имени, ни имени невесты.
И еще сказала:
— Также существует избирательная амнезия — это когда человек все помнит или думает, что все помнит, но забыл кое-что, а ведь это самая важная вещь в его жизни.
А я ведь эту девчонку знаю, подумал Райтер, слушая, но так и не вспомнил, где и при каких обстоятельствах они познакомились. Поэтому решил не гнать лошадей и предложил ей что-нибудь выпить. Девушка посмотрела на дверь бара, подумала и согласилась. Они сели пить чай за столиком у прохода. Женщина, что принесла чай, спросила Райтера, кто эта девчонка.
— Моя невеста,— ответил он.
Незнакомка улыбнулась женщине и согласно кивнула:
— Какая милая девушка.
— И к тому же работящая,— добавила девушка.
Женщина поджала губы, словно хотела сказать: и к тому же пробивная. Потом ответила: а это мы еще посмотрим, и ушла. Потом Райтер поднял воротник своей кожаной куртки и вернулся к двери: людей все прибывало, а незнакомка осталась сидеть за столом, время от времени переворачивая страницы книги, но бо`льшую часть времени наблюдая за женщинами и мужчинами, что всё заходили и заходили в бар. Потом женщина, что принесла чай, взяла ее за локоть и под предлогом того, что столик нужен клиентам, вывела на улицу. Незнакомка тепло попрощалась с женщиной, но та ей не ответила. Райтер говорил с двумя американскими солдатами, и девушка предпочла не подходить к нему. Вместо этого перешла улицу, устроилась в вестибюле соседнего дома и уже оттуда продолжила наблюдать за постоянным движением в дверях бара.