2666

Затем стало светать, и старуха сказала:

— Я слышу соловья.

А потом попросила пойти с ней в комнату, полную одежды, ни дать ни взять лавка старьевщика, и она долго копалась в куче одежды и потом вернулась, довольная, с курткой черной кожи и сказала:

— Эта куртка — для тебя, она ждала тебя все это время, с тех пор, как умер ее прежний хозяин.

Я взял куртку и примерил — и действительно, она пришлась мне совершенно впору.

Потом Райтер спрашивал старуху, кто был прежним хозяином этой куртки, но тут ее ответы становились противоречивыми и туманными.

Однажды она сказала, что куртка принадлежала сотруднику гестапо, а потом сказала, что ее жениху, коммунисту, погибшему в концлагере, и однажды даже сообщила, что прежним хозяином куртки был английский шпион, первый (и единственный) английский шпион, сброшенный в окрестностях Кельна на парашюте в 1941 году с заданием прощупать почву для организации восстания кельнских жителей; естественно, подобное предложение показалось гражданам Кельна совершеннейшей дичью: на тот момент им, а также гражданам всей Европы казалось, что Англии конец; и хотя тот шпион, как сказала старуха, был не англичанином, а шотландцем, никто его слова не воспринял всерьез, плюс ко всему некоторые имели возможность наблюдать, как он пьет (пил он как не в себя, хотя держался после этого замечательно: да, у него мутнели глаза, и он искоса посматривал на женские ноги, но язык у него практически не заплетался, и держался шотландец с эдакой холодной элегантностью, которую честные граждане-антифашисты Кельна посчитали характерной чертой человека смелого и даже отчаянного и оттого еще более привлекательного),— одним словом, в 1941 году у него ничего не выгорело.

Этого английского шпиона старуха гадалка видела, как она рассказала Райтеру, всего два раза. В первый раз поселила у себя и погадала ему на картах. В тот раз удача была на его стороне. Во второй и последний раз она снабдила его одеждой и документами, поскольку англичанин (или шотландец) возвращался в Англию. Тогда-то он и избавился от своей кожаной куртки. А временами, тем не менее, старуха и слышать не хотела ни о каком шпионе. Все это сны, говорила она, мечтания, бесплотные химеры, призраки, являющиеся отчаявшейся старухе. И тогда она снова утверждала, что кожаная куртка принадлежала агенту гестапо, которому поручили находить и убивать дезертиров — те в конце сорок четвертого и в начале сорок пятого представляли существенную силу (если так можно выразиться) в благородном городе Кельне.

Затем здоровье Ингеборг ухудшилось, и английский врач сказал, что девушка, эта милая и красивая девушка, проживет от силы два или три месяца, а потом посмотрел на Райтера, а тот, не произнеся ни слова, расплакался; на самом же деле доктор смотрел не на Райтера, нет, английский врач сидел и разглядывал опытным взглядом скорняка или кожевника замечательную черную кожаную куртку и наконец (а Райтер все еще плакал) спросил, где тот ее купил; где я купил что? — ах, куртку, да, в Берлине, соврал Райтер, еще до войны, в магазине под названием «Хан&Ферстер», и тогда врач сказал ему, что «Хан&Ферстер» или их наследники, возможно, вдохновлялись кожаными куртками фирмы «Мейсон&Купер», производившей одежду из кожи в Манчестере, а еще у них был филиал в Лондоне, и в 1938 году поступили в продажу куртки, точно такие же, как на Райтере: с такими же рукавами и воротником и таким же количеством пуговиц, на что Райтер в ответ просто пожал плечами, вытирая рукавом слезы, что бежали у него по щекам, и тогда врач, глубоко тронутый, подошел к нему и положил руку на плечо и сказал, что у него есть такая же кожаная куртка, прямо как у Райтера, только ее произвели «Мейсон&Купер», а не «Хан&Ферстер», хотя на ощупь, а Райтер мог поверить ему на слово, ибо то было слово знатока, человека, посвятившего много времени коллекционированию курток из черной кожи, обе были идентичны, обе явным образом принадлежали одной и той же партии кожи, что «Мейсон&Купер» использовали в 1938 году для пошива этих курток, которые были настоящими шедеврами и как шедевры — штучным товаром, потому что, хотя торговый дом «Мейсон & Купер» продолжал существовать во время войны, насколько знал врач, господин Мейсон погиб при бомбардировке, но не от удара бомбы, тут же поправился доктор, а из-за слабого сердца: оно не выдержало пробежки в бомбоубежище, или не смогло выдержать страшного свиста, взрывов и грохота рушащихся зданий, или не смогло выдержать завывания сирен, одним словом, тут ничего непонятно, но ясно одно: у господина Мейсона случился сердечный приступ, и с того времени для торгового дома «Мейсон & Купер» настали нелегкие времена: у них падала не производительность, а качество, хотя, конечно, «качество» тут не слишком подходящее слово, это некоторое преувеличение с его стороны, он просто пурист, сказал врач: качество продукции дома «Мейсон&Купер» оставалось непревзойденным, но все дело было в деталях, в некоем настрое, если так позволено выразиться, новых моделей кожаных курток, в чем-то неуловимом, что делало каждую кожаную куртку произведением ручной работы, неким художественным событием, что шло в ногу с историей и в то же время шло ей в противоход, не знаю, поймете ли вы меня, сказал врач, и Райтер тогда снял куртку и положил ему на руки: мол, разглядывайте ее, сколько нужно, сказал он, сидя на одном из двух стульев, что стояли в приемной, и Ханс все еще плакал, а врач так и остался стоять с кожаной курткой в руках и только тогда, похоже, проснулся от навеянного кожаными куртками сна, и смог сформулировать некую утешительную фразу или по крайней мере попытался ее сочинить, зная, тем не менее, что Райтер безутешен, и потом он накинул ему куртку на плечи, и снова подумал: вот эта куртка, куртка барного вышибалы из проститутского района Кельна, она же такая, как у меня, и он даже на минутку допустил, что она действительно его, только чуть более поношенная, словно бы его кожаная куртка вышла из шкафа в лондонской квартире и пересекла Ла-Манш и север Франции с единственной целью — снова увидеть своего хозяина, английского военврача, ведущего предосудительный и распущенный образ жизни, врача, что помогал бесплатно неимущим — если, конечно, эти неимущие были ему друзьями или, по крайней мере, друзьями друзей,— и доктор даже на мгновение допустил, что этот молодой человек, рыдающий сейчас, ему соврал и что на самом деле он не купил куртку в магазине «Хан & Ферстер», а эта самая вещь из черной кожи была настоящей курткой из коллекции «Мейсон & Купер» и была приобретена в Лондоне, в магазине торгового дома «Мейсон & Купер»; однако, так или иначе, сказал себе врач, помогая безутешному Райтеру надеть куртку (столь знакомую на ощупь, такую прекрасную, такую привычную), жизнь — это большей своей частью тайна, которую никогда не узнать.

В эти три последующих месяца Райтер устроил все так, чтобы проводить бо`льшую часть времени вместе с Ингеборг. Доставал фрукты и овощи на черном рынке. Доставал книги. Готовил и убирался в ­мансарде, где они вместе жили. Читал книги по медицине, пытаясь найти средство вылечить девушку. Однажды утром в мансарде объявились две сестры и мать Ингеборг. Мать была немногословна и вела себя исключительно корректно, а вот сестры — одной было восемнадцать, а другой — шестнадцать — думали только о прогулках по самым интересным местам города. Однажды Райтер им сказал, что самое интересное место в Кельне — его мансарда, но сестры Ингеборг лишь рассмеялись. Райтер, который смеялся только тогда, когда Ингеборг находилась рядом, рассмеялся тоже. Однажды вечером он отвел их к себе на работу. Хильда (восемнадцатилетняя сестра) смотрела на роящихся в баре шлюх свысока, однако в тот же вечер ушла с двумя молодыми американскими лейтенантами и вернулась только поздним утром следующего дня; мать ее била тревогу и обвиняла Райтера — ты, мол, сводник.

С другой стороны, болезнь обострила либидо Ингеборг, но мансарда была маленькой, все спали в одной комнате, и Райтер, возвращавшийся с работы в пять или шесть утра, очень стеснялся, когда Ингеборг требовала, чтобы они занялись любовью. Когда он пытался объяснить, что мать непременно их услышит, она же не глухая, Ингеборг сердилась и говорила, что Райтер ее больше не хочет. Однажды вечером младшая сестра, Грета (та, которой было шестнадцать) увела Райтера прогуляться по разрушенным близлежащим кварталам и сказала, что сестру ее в Берлине осматривали несколько психиатров и неврологов, и все подтвердили диагноз: Ингеборг безумна.

Райтер оглядел ее: она походила на Ингеборг, но была полнее и выше. На самом деле Грета была такая высокая и мускулистая, что походила на метательницу копья.

— Наш отец был нацистом,— сказала сестра,— и Ингеборг тоже: в то время она тоже была нацисткой. Состояла в гитлерюгенде.

— Так что же, ты говоришь, она безумна?

— Да по ней смирительная рубашка плачет.

Через некоторое время Хильда сказала Райтеру, что Грета в него, похоже, влюбилась.

— Так что же, ты говоришь, Грета в меня влюблена?

— До безумия,— ответила Хильда, закатив глаза.

— Как интересно,— пробормотал Райтер.

Однажды на рассвете, прокравшись тихонечко в дом, чтобы не разбудить четырех женщин, что там спали, Райтер залез в постель и приник к горячему телу Ингеборг — и тут же понял, что у той температура; глаза его наполнились слезами и он почувствовал головокружение, но такое неспешное, что ощущение оказалось даже приятным.

Затем он заметил, что рука Ингеборг взялась за член и принялась ласкать его, а он своей рукой поднял ее рубашку до пояса и нашел ее клитор и стал, в свою очередь, ласкать ее, думая при этом о других вещах: о своем романе, который продвигался вперед, о морях Пруссии и реках России и о добродушных чудовищах, обитавших в морских глубинах у берегов Крыма, пока не почувствовал рядом со своей рукой руку Ингеборг, как она ввела два его пальца в вагину, а потом смазала этими пальцами анус и попросила, нет, приказала, чтобы он проник в нее, чтобы занялся с ней анальным сексом прямо сейчас, не откладывая ни секунды, и Райтер сделал это моментально и не думая о последствиях — а он прекрасно знал, как реагирует Ингеборг на анальный секс,— но той ночью он был безволен как сомнамбула, не способный ничего предвидеть, думал только о настоящем мгновении, и так, пока они трахались, а Ингеборг стонала, он увидел, как из угла поднялась не тень, а пара кошачьих глаз, и глаза эти поднялись и так и остались плавать в темноте. А затем еще пара глаз поднялась и тоже повисла в полутьме, и он услышал, как Ингеборг хрип­ловатым голосом приказывала глазам закрыться, и тогда Райтер заметил, что тело его женщины покрыто испариной, и у него тоже выступила испарина, и он подумал, что это хорошо, температура падает, и закрыл глаза, и продолжил ласкать левой рукой клитор Ингеборг, и когда снова открыл глаза, он увидел пять пар кошачьих глаз, плавающих в темноте, и это показалось ему недвусмысленным указанием на то, что он спит и видит сон, ибо три пары глаз (сестры и матери Ингеборг) еще как-то укладывались в логику реальности, но пять глаз — нет, это какое-то нарушение пространственно-временного континуума; если только, конечно, каждая сестра не привела ночью в постель любовника, что также не укладывалось у него в голове и не могло и не должно было случиться.

На следующий день Ингеборг пребывала в плохом настроении, и ей казалось, что сестры и мать постоянно поступают ей назло. С того времени ситуация настолько обострилась, что ни она не могла читать, ни он писать. Время от времени Райтеру казалось, что Ингеборг ревнует к Хильде, а ведь, по правде говоря, ей следовало бы ревновать к Грете. Временами, собираясь на работу, Райтер видел из окна мансарды двух офицеров, с которыми встречалась Хильда: те окликали ее по имени и свистели, встав на противоположной стороне улицы. Они часто спускались вместе, и он посоветовал ей вести себя осторожнее. Хильда же беззаботно отвечала:

— И что они мне могут сделать? Разбомбить?

И начинала смеяться, и Райтер тоже смеялся — над ее ответами.

— Самое большее — сделают со мной то, что ты делаешь с Ингеборг,— ответила она ему как-то раз, и Райтер потом долго прокручивал ее слова у себя в голове.

То, что я делаю с Ингеборг. А что он, собственно, делал? Только любил ее…

В конце концов мать с сестрами решили вернуться обратно в деревеньку Вестервальд, к семье, и Райтер с Ингеборг снова остались одни. Теперь мы можем любить друг друга спокойно, сказала Ингеборг. Райтер посмотрел: она встала и даже стала помаленьку наводить порядок в доме. Рубашка на ней была цвета слоновой кости, из-под нее торчали ступни — костлявые, длинные и практически того же цвета. Начиная с того дня здоровье ее значительно улучшилось и, когда настал роковой день, назначенный английским врачом, она чувствовала себя как никогда хорошо.

Некоторое время спустя Ингеборг устроилась на работу в ателье, где перешивали старые платья — из уже немодных платьев кроили новые, модные. В ателье стояли три швейные машины, но благодаря инициативности хозяйки, женщины с предпринимательской жилкой и в то же время пессимистки (она считала, что Третья мировая война начнется не позже 1950 года), предприятие процветало. Поначалу Ингеборг поручали лишь сшивать отрезы ткани по выкройкам госпожи Рааб, но вскоре в связи с огромным объемом работы, с которым едва справлялось маленькое предприятие, она стала ходить по модным магазинам женской одежды и оставлять заказы, которые потом же и разносила.