2666

— Преамбула боя,— сказал Фейт.

— Пре чего? — удивился начальник.

— Ебучая атмосфера,— сообщил Фейт.

— Проще говоря,— сказало начальство,— рассказываешь так, словно в баре сидишь, а вокруг тебя приятели, которые ловят каждое твое слово.

— Понял,— сказал Фейт.— Пришлю послезавтра.

— Если ты чего вдруг не поймешь — не волнуйся, мы тут отредактируем в лучшем виде, словно ты всю жизнь на ринге провел.

— Согласен, все понял,— ответил Фейт.

Выбравшись на крыльцо своего номера, он увидел трех светловолосых, практически белых, как альбиносы, детишек: они играли белым мячом, красным кувшином и пластиковыми красными палками. Старшему было, похоже, пять, а младшему — три. Но место-то небезопасное для детских игр. Дети могли случайно попытаться перейти дорогу, и их мог задавить грузовик. Фейт посмотрел по сторонам: на деревянной скамье в тени сидела очень светловолосая женщина в черных очках и следила за детьми. Он помахал ей. Женщина некоторое время смотрела на него, а потом как-то странно повела подбородком: мол, извини, не могу отвлечься, за детьми смотрю.

Фейт спустился по лесенке и сел в машину. Внутри было невозможно жарко, он открыл сразу два окна. И тут же провалился в воспоминания о матери, как она за ним в детстве присматривала. Когда он завел машину, один из альбиносов вдруг вскочил и уставился на нее. Фейт улыбнулся и помахал ему. Мальчик выронил мяч и застыл по стойке смирно — ни дать ни взять солдат. Съезжая на шоссе, Фейт заметил, как малец приложил правую руку к кепке и так стоял, пока машина не исчезла в южном направлении.

За рулем Фейт снова задумался о матери. Увидел, как она ходит, увидел ее со спины, увидел ее затылок, когда она сидела и смотрела телевизор, услышал ее смех, увидел, как она перемывает посуду в мойке. А вот лицо у нее тем не менее всегда пребывало в тени, словно она уже умерла или словно хотела сказать, жестами, не словами, что лицо совсем не самое важное в этой жизни и той, что нас ждет. В «Соноре Резорт» он не увидел ни одного журналиста и спросил администратора, как добраться до Арены. Доехав туда, заметил легкий переполох. Фейт спросил у чистильщика обуви, усевшегося в одном из коридоров, что происходит, и тот ответил, что приехал американский боксер.

Каунта Пикетта он застал уже на ринге: тот красовался в костюме с галстуком и широко, уверенно улыбался. Фотографы щелкали фотоаппаратами, журналисты вокруг ринга окликали его по имени и засыпали вопросами. Как считаете, когда вы будете бороться за звание чемпиона? А правда, что вас боится Джесси Брентвуд? Сколько вам заплатили за приезд в Санта-Тереса? А правда, что вы тайно женились в Лас-Вегасе? Агент Пикетта стоял рядом. Этот толстый и низенький дядька в основном и отвечал на всё. Мексиканские журналисты обращались к нему по-испански и называли его по фамилии — Соль, сеньор Соль, и сеньор Соль отвечал им по-испански и время от времени обращался по фамилии к мексиканским журналистам. Американский журналист, здоровенный тип с квадратным лицом, спросил: насколько это политически корректно — привезти Пикетта в Санта-Тереса?

— А что вы подразумеваете под «политически корректным»? — спросил агент.

Журналист хотел ответить, но агент опередил его:

— Бокс — это спорт, а спорт, как и искусство, далеко отстоит от политики. Давайте не будем мешать спорт с политикой, Ральф.

— Если я правильно вас понял,— сказал вышепоименованный Ральф,— вы не побоялись привезти Каунта Пикетта в Санта-Тереса.

— Каунт Пикетт не боится никого,— сказал агент.

— Не родился еще человек, который мог бы меня победить,— произнес Каунт Пикетт.

— Хорошо, Каунт — настоящий мужчина, это понятно. Но я тогда переформулирую вопрос: у вас женщины в команде есть? — спросил Ральф.

Один из мексиканских журналистов в другом конце зала поднялся и послал его к такой-то матери. Другой, рядом с Фейтом, крикнул: не смей оскорблять мексиканцев, а то получишь ногой в морду.

— Заткни пасть, козлина, а то в рожу дам!

Ральф, казалось, не слышал оскорблений и продолжал стоять со спокойным видом, ожидая ответа агента. Несколько американских журналистов, собравшихся в углу ринга, там, где стояли фотографы, вопросительно смотрели на агента. Тот покашлял и потом ответил:

— С нами, Ральф, женщины не приехали, вы же в курсе, что мы никогда не ездим с женщинами.

— И даже сеньоры Альверсон с вами нет?

Тут агент рассмеялся, его примеру последовали некоторые журналисты.

— Вы же прекрасно знаете, что моей жене не нравится бокс, Ральф.

— О чем, черт побери, вы там говорили? — спросил Фейт Чучо Флореса за завтраком в баре рядом с «Арена-дель-Норте».

— Об убийствах женщин,— неохотно ответил тот.— Они, понимаешь ли, цветут и пахнут. Для журналистов. Время от времени они цветут и попадают в новости — и журналисты снова о них пишут. Люди снова о них заговаривают, сюжет растет как снежный ком, пока не выходит солнце и сраный ком не тает. Тогда все про это забывают и возвращаются к работе.

— Возвращаются к работе? — спросил Фейт.

— Эти ебучие убийства — они как забастовка, натуральная ебучая дикая забастовка.

Убийства женщин и забастовка — интересное соположение событий. Но Фейт все равно кивнул и промолчал.

— В нашем городе всё есть. Полно всего и всякого,— продолжил Чучо Флорес.— Фабрики, сборочные цеха, безработицы — считаные проценты, один из самых низких показателей в Мексике, кокаиновый картель, постоянный приток рабочей силы из других мест, эмигранты из Центральной Америки, проект развития, который вечно отстает от прироста населения, у нас есть деньги — но и бедных много, у нас есть воображение и бюрократия, преступность и желание работать в мире. Одного только у нас нет…

Нефти. Но Фейт не сказал это вслух.

— Так чего же у вас нет? — спросил он.

— Времени,— ответил Чучо.— Времени, блядь, не хватает.

Интересно, для чего им время нужно. Чтобы этот дерьмовый городишко, наполовину заброшенное кладбище, наполовину свалка, превратился во что-то типа Детройта? Некоторое время они молчали. Потом Чучо вытащил из кармана пиджака карандаш и блокнот и принялся рисовать женские лица. Рисовал он очень быстро, полностью погрузившись в свое дело, и, как показалось Фейту, довольно талантливо, словно бы до того, как Флорес превратился в спортивного журналиста, он учился живописи и провел много часов, делая зарисовки с натуры. Ни одна нарисованная им женщина не улыбалась. У некоторых были закрыты глаза. Попадались там лица старух, которые смотрели по сторонам, словно бы ждали, что их кто-то окликнет по имени. И ни одна не была красивой.

— У тебя талант,— сказал Фейт, пока Чучо заканчивал седьмой порт­рет.

— Да ну, ерунда,— отозвался мексиканец.

Говорить дальше о таланте Чучо Фейт постеснялся, поэтому спросил об убитых.

— Большинство работало в сборочных цехах. Молоденькие, длинноволосые девушки. Но это не то чтобы почерк убийцы, в Санта-Тереса практически все девушки носят длинные волосы.

— Убийца один? — спросил Фейт.

— Так говорят,— ответил Чучо Флорес, не переставая рисовать.— Кое-кого задержали. Некоторые убийства раскрыли. Но легенда такова, что убийца один и его не поймать.

— А сколько убитых?

— Не знаю,— признался Чучо Флорес,— но много, больше двухсот.

Фейт все смотрел, как мексиканец начинает набрасывать девятый портрет.

— Для одного человека многовато,— сказал он.

— То-то и оно, дружище, слишком много даже для убийцы-мексиканца.

— А как их убивают?

— Тоже не очень понятно. Они исчезают. Растворяются в воздухе: прям раз — и нету ее. А потом в пустыне обнаруживают трупы.

По дороге обратно в «Сонору Резорт», откуда он планировал отправить мейл, Фейту пришла в голову мысль: а ведь написать про убийства женщин гораздо интереснее, чем сделать репортаж о бое Пикетт — Фернандес. Так он и сообщил своему начальнику отдела: попросил разрешения остаться в городе еще на некоторое время и написал, что ему нужен фотограф. Потом спустился в бар и там примкнул к компании американских журналистов. Разговор шел о близящемся поединке, и все полагали, что Фернандес больше четырех раундов не продержится. Один из журналистов рассказал историю про мексиканского боксера Эркулеса Карреньо. Это был чувак под два метра ростом. Для Мексики необычно — люди здесь невысокие. А этот Эркулес Карреньо, ко всему прочему, был настоящим силачом — собственно, таскал мешки на рынке и в мясной лавке, и кто-то убедил его заняться боксом. Тренироваться он начал поздновато. Скажем так — в двадцать пять лет. Но в Мексике с тяжеловесами туговато, и он выигрывал все бои. В Мексике ведь кто хорош? Легчайший вес, наилегчайший вес, полулегкий, иногда, буквально в считаных случаях, полусредний вес — но не тяжелый и не полутяжелый. Это вопрос традиций и особенностей питания. Вопрос телосложения. У нас сегодня президент выше президента Соединенных Штатов. Это впервые такое случилось. Со временем президенты Мексики так и будут увеличиваться в росте. А раньше и подумать о таком было нельзя. Президент Мексики раньше в лучших случаях до плеча американскому президенту доставал. А иногда президент какого-то мексиканского штата вообще нашему президенту в пупок дышал. Такая вот традиция. А сейчас тем не менее привилегированный класс в Мексике меняется. Они становятся все богаче и предпочитают жениться на дамах к северу от границы. Они это называют «улучшением породы». Мексиканский карлик отправляет своего сына-лилипута учиться в какой-нибудь калифорнийский университет. У сыночка полно денег, он делает, что хочет, и это производит впечатление на некоторых студенток. Ни в одном месте на земле не найдете вы больше дур на квадратный метр, чем в калифорнийских университетах. В результате парнишка получает диплом и супругу, которая едет с ним жить в Мексику. Так и получается, что внуки мексиканского карлика уже не лилипуты, они среднего роста, да и белее дедушки. Эти внуки в определенный момент пускаются, как и дедушка, в дальнее плавание к американским берегам и инициируются по той же схеме. Американский университет, американская жена, дети, которые все больше и больше вытягиваются. Мексиканский привилегированный класс на самом деле на свой страх и риск делает то же самое, что и испанцы, только наоборот. Любве­обильные испанцы плохо представляли себе будущее и брали к себе в постель индианок, насиловали их, силой обращали в свою веру, и им казалось, что так они сделают народ этой страны белым. Испанцы верили в белого бастарда. Переоценивали свое семя. Но они ошиблись. Невозможно столько женщин изнасиловать. Это математически невозможно. Тело такого не выдержит. Ты исчерпываешь себя. Кроме того, они насиловали снизу вверх, а ведь с практической точки зрения, и это доказано, надо насиловать сверху вниз. Испанский подход сработал бы, если бы они сумели найти в себе силы насиловать собственных детей-бастардов, затем своих внуков-бастардов и даже правнуков-бастардов. Но кому придет в голову кого-то там насиловать, если тебе уже семьдесят лет и ты еле стоишь? Вот вам и результат. Семя испанцев, считавших себя эдакими титанами, растворилось в аморфной индейской массе. Первые бастарды — это у которых было по пятьдесят процентов крови каждой расы — приняли на себя управление страной: они были секретарями, солдатами, мелкими торговцами, основателями новых городов. И они продолжили насиловать женщин, однако плод, уже в те времена, стал подгнивать: индианки, которых они насиловали, рожали метисов с еще меньшим процентом белой крови. И так все шло и шло. И вот этот боксер Эркулес Карреньо поначалу выигрывал все бои: то ли соперники были послабее, то ли бои договорные; и это прямо ударило в голову некоторым мексиканцам, которые тут же загордились тем, что у нас, мол, есть настоящий чемпион в тяжелом весе, и ­однажды они отвезли его в Соединенные Штаты и поставили против пьяного ирландца, а потом против обдолбанного негра, а потом против толстого русского, и он всех их побил, что исполнило сердца мексиканцев счастья и гордыни: ух ты, у нас есть чемпион, который вышел на международный уровень. И тогда они поставили его против Артура Эшли, в Лос-Анджелесе, я не знаю, кто-нибудь видел этот поединок, я-то да, а вот у Артура Эшли была кличка Арт Садист. И этот Садист выиграл бой. От бедняги Карреньо вообще ничего не осталось. Уже с первого раунда стало понятно: будет бойня. Арт Садист никуда не спешил и делал все спокойно-спокойно: высматривал место, куда нанести удары, и к тому же устраивал, так сказать, монографические раунды: третий посвятил исключительно ударам в лицо, четвертый — исключительно печени. В общем, Эркулес Карреньо продержался до восьмого раунда, и это был натурально подвиг с его стороны. После того боя он выступал на заштатных рингах и во втором раунде валился наземь. Потом подыскал себе работу вышибалой на дискотеке, но у него от сотрясений в башке мало чего осталось, и потому он ни на какой работе больше недели не задерживался. В Мексику так и не вернулся. Возможно, просто забыл, что он мексиканец. А мексиканцы, естественно, тоже про него забыли. Говорят, он стал нищим и умер где-то под мостом. Вот вам вся мексиканская гордость и чемпион в тяжелом весе, сказал журналист.

Остальные рассмеялись, а потом приняли наисерьезнейший вид. Двадцать секунд молчания в память о бедняге Карреньо. Лица их так быстро поменяли выражение, что Фейту показалось — он на маскараде. У Фейта буквально на секунду перехватило дыхание, он увидел пустую квартиру матери, и его посетило предчувствие: двое занимаются любовью в жалкой комнатушке — и все это одновременно, и всё на пике эмоций. «Ты что, из ку-клукс-клана журналист?» — вызверился Фейт. «Вы только подумайте, еще один ранимый негритос»,— ответил журналист. Фейт попытался подойти и хотя бы дать ему в морду — о пощечине он даже и не мечтал, хотя очень хотелось залепить именно ее,— но другие журналисты, окружавшие рассказчика, ему помешали. Это же просто шутка, сказал кто-то. Мы тут все американцы. Никакого ку-клукс-клана тут нет. Ну или я так думаю. Потом он услышал чьи-то смешки. Успокоился и сел за столик в углу бара. Один из тех, кто слушал историю Эркулеса Карреньо, подошел и протянул ему руку: