A moongate in my wall: собрание стихотворений

235. Шквал

В сумерки ветер с моря вставал. Шквал набежал, трепал и рвал деревья, как перья. Ощерясь, звери забились в норы, в окнах людских спустились шторы, смолкли случайные разговоры, двери закрылись на все запоры… Чья-то рука, бела, бледна свечку зажгла в темноте угла, чтоб сберегла от всякого зла, чтоб не вошла в душу тоска, чтобы ночь была не так страшна.

236. Старуха

Колокола звонили долгим звоном, тяжелым гулом заполняли небо, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов. А на одном забытом перекрестке, придавленная этим медным звоном, в большом платке, в убогом, черном платье, согнулась безымянная старуха и долго, молча, горько, безутешно под этим небом плакала о чем-то.

237. Борису Пастернаку

Никогда не жила в Подмосковье, в Переделкине не была, но вино за Ваше здоровье — и в память Вашу — пила. Немало ночей бездонных — безлунных, бессонных часов над книжкой золотозвонных сидела — Ваших — стихов. И горя мне было много, что, крутясь по лицу земли, моя и Ваша дорога к перекрестку не привели. Но ревниво храню на полке единственное письмо: оно перевязано шелковой малиновою тесьмой.

238. «Как черна душа моя сегодня!..» [141]

Как черна душа моя сегодня! Ни весна, ни солнце не нужны. Отвернулись ангелы Господни от моей зияющей вины. Даже подойти к тебе не в силах. Не зови меня теперь, не жди. На моей дороге — как могила, пропасть расступилась впереди. Видно, радость я ценила мало, неприветно встретила весну. Те слова, что я тебе сказала, не стереть, не смыть и не вернуть.

141

The manuscript is dated 15 March 1962. The poem was first published in the journal Sovremennik, Toronto, no. 19, 1969, p. 47, where the first line read: «Как моя душа черна сегодня.»

239. Попутчики

Идут по большой дороге. Платья рваны, потерты шубы, глаза у них хмуры, лица строги, опущены губы. Проходят полем, оврагом, лесом, горный поток переходят вброд. Серого неба завеса прячет солнца восход. Боятся ли волка, спугнут ли зайчат, где черные ели торчат — все равно молчат. И ты, идя за ними, не можешь, поверь, заглянуть в их лица, как в закрытого тома страницы, как в закрытой комнате дверь, давно забытой, гвоздями забитой, в опечатанном доме оплаканных кем-то потерь. Как испуганный зверь шмыгнет в берлогу, так беглые взгляды от тебя отвернут, и спрашивать их не надо, как попали на эту дорогу, из какого изгнаны рая, какого сторонятся ада, под каким предлогом через все преграды надежду еще берегут, от давней печали сгорая. Не тронь. Не задень. Не вспугни. Тебя не зовут они. Их пугают горелые пни, им далекие снятся огни. С тобою они — одни, и если ночь — все равно им нельзя помочь. Не волнуй, не тревожь, оставь. Не нарушь их последнюю явь. Пусть река: через реку вплавь, в чащи леса предзимнюю ржавь. А если в конце пути поднимутся вдруг ресницы, если небо на миг озарится, и солнце в глазах отразится — Загляни им в душу нежней, даже если тебе грустней, — успокой, обнадежь, защити, — не скажи им, что незачем было идти, что того, что искали, нигде не найти.

240. Об ангелах [142]

А. Васильковской

Об ангелах, идущих вереницей за золотой воздушной колесницей, о звуках тонких и звенящих труб, касающихся нежно и любовно изогнутых бесстрастных губ, — бескровных не знающих земного горя, губ… О детях в серой городской больнице, где бедности и боли не укрыться, где лейтмотив то жалостлив, то груб здесь, на земле, где нет дороги ровной, где крылья ангелов в пустой часовне еще не тронули чуть теплый труп.

142

А. Васильковская: Elena Vasil'evna Glushkova (died in the early 1970s), an emigre poet, writing under the pseudonym Aleksandra Vasil'kovskaia, who lived in California and published two collections of poetry Uzelok, San Francisco, 1957, and Zapushchennyi sad, Palo Alto, 1971.

241. Падал снег [143]

На заборе сидели и каркали черные вороны, падал хлопьями снег, и одни только птицы чернели. Запорошенный белым, согнувшийся, шел человек по какой-то дороге, в какую-то дальнюю сторону до какой-то невидимой цели. Падал снег на панели пушистым белеющим ворохом, заполнял колеи, заметая следы человечьи. Торопились прохожие в теплые норы свои. Тот один не спешил и в толпе среди скрипа и шороха никуда не глядел, не ища ни уюта, ни встречи. А потом повернул от вечерней белеющей улицы за последней чертой, где последние птицы вспорхнули, и пропал неизвестно куда и слился с темнотой, отойдя от домов, что друг к другу придвинувшись, тулятся — в пустоту, в темноту ли… Дорога была бела, белее белело поле, молчали колокола, никто не услышал боли ушедшего от тепла. Только в глухом углу, где кто-то еще не забыл, какой-то голос завыл, где-то отчаянно плакали — по другу ли? По теплу? Но кто это был — ребенок? больной ли? собака ли?

143

It was first published in the anthology of Russian emigre poetry Sodruzhestvo, Washington, 1966, p. 119, without the title. The fifth line in the third stanza read: "отойдя от домов, что, друг к другу придвинувшись, хмурятся."

242. Улица забытых шагов [144]

The street of forgotten footsteps.

John Dos Passos

В городских переулках глухих разговор человеческий стих, и ночного, последнего смеха в подворотни попряталось эхо, и за крышей погасла звезда, что уже не взойдет никогда… Только долго еще в темноте шелестели одинокие чьи-то шаги по панели, будто ждали чего-то, кого-то искали и должно быть под самое утро устали, замолчав за углом, где серела заря, проискавши всю ночь безнадежно и зря. А утром забылись усталые эти шаги, в трущобы забились, где не было видно ни зги … Точно чьи-то надежды не сбылись, не выплатились долги.

144

No such line was found in John Dos Passos's collection of poetry A Pushcart at the Curb (1922). Perhaps it comes from one of his novels, or is incorrectly cited from his poem «La Rut' du Temps Passe», where the poet speaks of "shuttered windows of forgotten houses.

243. Луна над Клермонтом

Пусть ты умер давно, я знаю, только стоит прийти весне, я опять тебя вспоминаю и с тобой говорю — во сне. На тебя смотрю, не мигая, как на солнечный свет в окно: даже то, что была другая, я простила тебе давно. Ранний вечер июньский помню: пахло жимолостью в саду, и луна всходила огромней, чем когда-либо в том году. Над сиреневыми горами поплыла в серебристой мгле, и второй такой панораме не бывать на моей земле. Ты позвал меня попрощаться, я ответила — «занята»… Для чего же все еще снятся та луна и жимолость та?

244. «Как страшно одиноки мы на свете!..» [145]

Как страшно одиноки мы на свете! Среди толпы таких же, как и мы, бредем, как заблудившиеся дети, над пропастью отчаянья и тьмы. Нам суждено глухое бездорожье и иногда бессильная печаль глядеть в окошка узкое острожье на реки, убегающие в даль. Бывает, на пути встречаешь друга — но только миг на сердце брезжит свет, — и снова ночь, и снова воет вьюга, и ты один, и друга больше нет. Несутся с гор и пенятся потоки, шумят леса, румянятся плоды. И мы бредем, извечно одиноки, и в пустырях теряются следы.

145

A misprint in the collection («глядеть в окошко узкое острожье.») is corrected in the present edition.

Часть II. Стихотворения, не вошедшие в сборники

245. «Громады серые высоко к небесам…» [146]

I Громады серые высоко к небесам Вершины подняли, покрытые снегами; Искрится синий снег в сияньи бледном звезд Под месяца холодными лучами. II Деревья, от ветра вершины качая И листьями землю вокруг осыпая, В лесу опустевшем шумят. Осеннего солнца лучи, уж прощально Сквозь легкий туман прорываясь, — печально На лес и на поле глядят. III Вечер спустился; Кругом тишина… Первая в небе Блеснула звезда. IV У брега на гладкой воде трепетал Разломанный бурею челн: С ним ветер недавно жестоко играл. Он сделался жертвою волн. Луч солнца играет на светлых струях. Осока в воде шелестит. Волна зашумит, набегая на мель, И дальше спокойно бежит. V Средь мрачных серых скал В долине небольшой Сверкало озеро прозрачною водой; И тишью делало и дикостью своей Те дикие места оно еще страшней. Там в полночь при луне Из лона спящих вод Русалок выплывал веселый хоровод, И пели тихо все про озеро свое. Жемчужный свой дворец, коралловое дно. Их песнь смолкала лишь пред утренней зарей: Ныряя быстро вниз, скрывались под водой. Носился, словно бес, красавец белый конь. Как жемчуг, он сверкал На фоне темных скал И, вихрем проносясь, чрез них легко скакал. Он дико, громко ржал и длинной гривой тряс, И молнии метал из страшных черных глаз; Главою гордою он воздух рассекал, Копытом золотым он землю ударял. VI Высоко снежная вершина В небесный купол поднялась; Под нею с ревом волн и с пеной Река к ущелию неслась. Внизу — долина зеленела. Днем с выси ясно-голубой Уж солнце вешнее глядело, Но на вершине снеговой Все снег… как великан, стояла Под шапкой снежною она, И гордо глядя вниз, молчала: Ведь для нее — ничто весна! VII Я на камне сижу На морском берегу… Предо мною — шумящее море. VIII Синие волны к берегу мчатся, В камнях прибрежных шумят и пенятся.

146

With a notation in the manuscript: «Мое, не записанное и альбом.»