Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый

Год ро­ж­де­нья,— с гурь­бой и гур­том,

Я шеп­чу обес­кров­лен­ным ртом:

— Я ро­ж­ден в ночь с вто­ро­го на третье

Ян­ва­ря в де­вя­но­сто од­ном

Не­на­деж­ном го­ду — и сто­ле­тья

Ок­ру­жа­ют ме­ня ог­нем.

Судь­ба ло­ма­ла, но не сло­ма­ла по­эта. Ес­ли бы на­си­лие и трав­ля не за­де­ва­ли его, не сво­ди­ли с ума, он не был бы че­ло­ве­ком. Ес­ли бы он сло­мал­ся и бес­по­во­рот­но явил­ся с по­вин­ной в «Кремль» или в «кол­хоз», он не был бы Ман­дель­шта­мом, он был бы, «как все». Он не был, «как все».

И — воз­вра­ща­ясь к от­прав­ной точ­ке этих раз­мыш­ле­ний: слу­чай­но ли по­ми­на­ние Вий­о­на в сти­хах той же вес­ны 1937 го­да?

Кир­ке­гор го­во­рил, что ве­ли­чие про­яв­ля­ет­ся не в час все­об­ще­го при­зна­ния, но го­раз­до пре­ж­де, ко­гда лишь сам че­ло­век от­ку­да-то зна­ет о сво­ем пред­на­зна­че­нии: в гла­зах же лю­дей он бе­зу­мец или пре­ступ­ник. Ко­гда под звон пе­тер­бург­ских пи­ров три­на­дца­то­го го­да Ман­дель­штам го­во­рил о соз­на­нии сво­ей пра­во­ты: от­ку­да бы­ло ему чер­пать ве­ру в се­бя, кто его слы­шал, на ко­го он мог опе­реть­ся — кро­ме от­кры­то­го им «пред­ка» из XV сто­ле­тия? Раз­ве что еще — не­яс­ный «про­ви­ден­ци­аль­ный со­бе­сед­ник» в не­яс­ном бу­ду­щем.

Жизнь по­эта сло­жи­лась так, что и пе­ред не­из­беж­ной ги­бе­лью об­щее при­зна­ние лишь, ка­за­лось, еще без­на­деж­ней ото­дви­ну­лось от не­го, чем ко­гда-ли­бо пре­ж­де.

И «по­след­ним за­клю­чи­тель­ным зве­ном», «выс­шим ак­том его твор­че­ст­ва» пред­ста­ет как бы двой­ной фи­нал. Обе те­мы его апо­ка­лип­тич­ны. Мощ­ное хо­ро­вое зву­ча­ние «Мо­ги­лы не­из­вест­но­го сол­да­та» — и не­гром­кий ли­ри­че­ский под­го­ло­сок, про­ща­ние со сред­не­ве­ко­вым со­бе­сед­ни­ком. Их не пре­кра­щав­шая­ся де­ся­ти­ле­тия­ми бе­се­да под­дер­жи­ва­ла соз­на­ние пра­во­ты по­эта. За­лог то­го, что

И пред са­мой кон­чи­ной ми­ра

Бу­дут жа­во­рон­ки зве­неть.

Март, май 1988

ПРИ­МЕ­ЧА­НИЯ

¹О. Ман­дель­штам. Сло­во и куль­ту­ра. /О по­эзии. Раз­го­вор о

Дан­те. Ре­цен­зии. М. 1987. С. 174.

²Там же. С. 50.

³Там же.

⁴Там же. С. 52.

⁵Там же. С. 103; 104.

⁶Там же. С. 52.

⁷Там же. С. 53.

⁸Там же. С. 40.

⁹Там же. С. 60.

¹⁰Там же. С. 42.

¹¹«Мо­ск­ва». 1988. № 4. С.193.

¹²О. Ман­дель­штам. Сло­во и куль­ту­ра. М. 1987. С. 102-103.

¹³Там же. С. 103.

¹⁴О. Ман­дель­штам. Собр. соч. в 3-х тт. Т. 2. Нью-Йорк. 1971.

C. 313; 318.

ВСТАТЬ, ЧТО­БЫ ДРАТЬ­СЯ,

ВСТАТЬ, ЧТО­БЫ СМЕТЬ!

Го­во­рить те­перь о Га­ли­че да­же как-то не­лов­ко. Алек­сандр Га­лич сам те­перь по­ет, сме­ет­ся, кри­чит: по ра­дио, по те­ле­ви­де­нию, с грампла­сти­нок, ус­та­ми ак­те­ров — со сце­ны. Го­во­рить о Га­ли­че, кри­чать о Га­ли­че стои­ло в те го­ды, ко­гда вглухую его за­мал­чи­ва­ли или (вслед ед­ва не един­ст­вен­но­му пуб­лич­но­му вы­сту­п­ле­нию на ро­ди­не: Но­во­си­бирск, 1968) по­ли­ва­ли гря­зью. Ко­гда тра­ви­ли и гна­ли с ро­ди­ны (1974). Ко­гда и ги­бель по­эта спе­ши­ли за­пач­кать сплет­ней о ко­вар­ном ЦРУ (1977).

Но как раз то­гда о Га­ли­че го­во­ри­лось ма­ло. Слу­ша­ли в гос­тях за­пи­си, до­ма — «го­ло­са»; а ши­ро­ко и воль­но об­су­ж­дать бы­ло — не то что страш­но («не ста­лин­ское вре­мя»), но при­выч­но-ус­луж­ли­вый на­вык сра­ба­ты­вал: как-то ни к че­му... вы же по­ни­мае­те... Все — по­ни­ма­ли. Ми­ра не пе­ре­де­ла­ешь. И вот ис­пол­ни­лось 5 лет со дня смер­ти, при­бли­жа­лось де­ся­ти­ле­тие — и по­нем­но­гу буд­то бы на­ча­ли о Га­ли­че за­бы­вать.

Что бы­ло не­прав­дой. До­ка­за­тель­ст­во — рез­кий вы­плеск пуб­ли­ка­ций Га­ли­ча, об­щим ти­ра­жом под па­ру мил­лио­нов, в 1988 г. А с ию­ня 1987 — вол­на ве­че­ров и спек­так­лей. При­ло­жи­ли ру­ку пре­дан­ные дав­ние по­клон­ни­ки — но без рас­крыв­шей­ся об­ще­ст­вен­ной по­треб­но­сти, го­да­ми пря­тав­шей­ся в ми­мо сколь­зя­щих взгля­дах, по­смерт­ная эта сла­ва бы­ла б не­осу­ще­ст­ви­мой.

«Ху­до бы­ло мне, лю­ди, ху­до»,— пел Алек­сандр Га­лич. И про­сил по­мя­нуть

Хоть за то, что я ве­рил в чу­до,

И за пес­ни, что пел без скла­да...

Чу­до на­зва­но здесь не всуе. Са­мо яв­ле­ние Га­ли­ча в по­эзии тех лет, ро­ж­де­ние его как по­эта: по­эта той судь­бы, что сбы­лась за­тем,— бы­ло чу­дом. На бла­го­по­луч­ном пя­том де­сят­ке ус­пеш­ный ли­те­ра­тор (сам го­лос ко­то­ро­го зву­чит не ас­ке­тиз­мом прав­до­ис­ка­тель­ст­ва, но пол­но­кров­ным жиз­не­лю­би­ем: «Вон у той гла­за зе­ле­ные, я зе­ле­ные люб­лю») ни с то­го, ни с се­го бе­рет­ся стро­чить «опас­ные» сти­хи. Бе­рет ги­та­ру и пус­ка­ет­ся в путь — сквозь не­по­ни­ма­ние, осу­ж­де­ние и уни­же­ние — к ги­бе­ли на чуж­би­не. Над­мен­ный бар­ст­вен­ный го­лос ло­ма­ет­ся, за­пе­вая на всю стра­ну об об­ко­мах и рай­ко­мах, о во­хров­цах и зэ­ках, о ку­ла­ках и про­сти­тут­ках. Обо всем, о чем и ча­ст­ным-то об­ра­зом вы­ска­зать­ся бы­ло... по­вто­ряю, не страш­но, но — ни к че­му.

За­чем ему это нуж­но? У не­го «все бы­ло». И так да­лее.

Мо­жет, и нуж­но-то бы­ло не ему... По­этов не спра­ши­ва­ют.

Что зна­чил Га­лич для ме­ня, лич­но с ним не зна­ко­мо­го, и для час­ти на­ше­го по­ко­ле­ния, ко­му сей­час 35-40 лет?

Юность, на­ча­ло взрос­ле­ния, при­об­ще­ние к по­эзии при­шлись для нас на пер­вую по­ло­ви­ну 70-х. Ил­лю­зии «от­те­пе­ли» поч­ти не ус­пе­ли кос­нуть­ся нас. Но это же убе­рег­ло от мно­гих раз­оча­ро­ва­ний. Оча­ро­вы­вать­ся бы­ло не­чем. И, к при­ме­ру, во­прос о ро­ли Ста­ли­на в ис­то­рии ни­ко­гда не сто­ял для нас так бо­лез­нен­но, как по сей день сто­ит для стар­ших по­ко­ле­ний. Во­об­ще всту­п­ле­ние на­ше, так ска­зать, в жизнь со­про­во­ж­да­лось чув­ст­вом без­на­деж­ной яс­но­сти.

Идео­ло­ги­че­ское ос­ле­п­ле­ние нам не уг­ро­жа­ло, нам уг­ро­жал ци­низм. В стра­не ведь ра­бо­та­ла не толь­ко вто­рая эко­но­ми­ка, но и вто­рая мо­раль. Во­ров­ст­вом и бла­том об­ще­ст­во спа­са­лось от за­то­ва­ри­ва­ния и де­фи­ци­та. Рав­но­ду­ши­ем — от мо­раль­но­го ко­дек­са Пав­ли­ков Мо­ро­зо­вых. Все по­мал­ки­ва­ли да по­гля­ды­ва­ли в сто­ро­ну. Ес­ли нам че­го не­дос­та­ва­ло, то не столь­ко ин­фор­ма­ции, сколь­ко ук­ре­п­ляю­ще­го об­ще­ния со стар­ши­ми опыт­ны­ми свер­ст­ни­ка­ми.

Ме­ж­ду тем го­ло­са ге­ро­ев «от­те­пе­ли» зву­ча­ли все не­уве­рен­ней и глу­ше. Вре­мя бы­ло вяз­ким, как в дур­ном сне. Ста­но­ви­лась мод­ной вы­вер­ну­тая на­из­нан­ку «внут­рен­няя сво­бо­да»: не как не­за­ви­си­мость, а как оп­рав­да­ние не­сво­бо­ды внеш­ней, как ка­пи­ту­ля­ции пе­ред об­стоя­тель­ст­ва­ми. То бы­ла за­ве­до­мо сла­бая по­зи­ция. Гу­би­тель­ной ста­ла она не толь­ко для об­ще­ст­вен­но­сти, но и для по­эзии с ее жан­ро­во-вро­ж­ден­ным строп­ти­вым ду­хом. Ис­клю­че­ния под­твер­жда­ли пра­ви­ло. Су­дя по стра­ни­цам пе­чат­ных из­да­ний, с 1966 — го­да смер­ти Ан­ны Ах­ма­то­вой — куль­тур­ная тра­ди­ция рус­ско­го сти­ха мель­ча­ла и раз­ме­ни­ва­лась.