Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Существо моё слишком слабо. Я желаю иметь так мало сил, чтоб не чувствовать своего существования; когда я его чувствую, я чувствую всю дисгармонию всего существующего… Изнурив себя в бытии, – ты изведал, что время не видит ловушек.
И что происходит в том странном мире, куда меня вот уже сколько лет каждое утро швыряет неведомая сила? Потому что, если хотите знать, все мы словно искорки, гонимые неведомым ветром. И вообще, для чего входить туда, откуда есть выход… Продвижение тормозится проблемами с телом, головными болями, горем, или какой-либо нереальностью, странными мыслями, злобными намерениями, неясными ощущениями, нелогичными побуждениями, чувством типа "одновременного присутствия на двух треках времени" и так далее. Очевидно, что акушерка или
– Я приведу пример. Представь себе, что в Бастилии сидит узник, совершивший некое мрачное преступление. Однажды на рассвете его сажают в карету и везут в Париж. По дороге он понимает, что его везут на казнь. На площади толпа народу. Его выводят на эшафот, читают ему приговор, прилаживают к гильотине… Удар лезвия, и голова летит в корзину…
Он хлопнул себя ладонью по колену.
– И? – спросил я нервно.
– В этот момент он просыпается и вспоминает, что он не заключенный, а грузчик из универсама. Которому во сне упал на шею большой веер в виде сердца, висевший над кроватью.
– Другими словами в реальности происходит нечто такое, чего человек не понимает, поскольку спит. Но игнорировать происходящее совсем он не может. И тогда ум спящего создает подробное и сложное сновидение, чтобы как-то все объяснить.
Малыш легко покинул её лоно, но оставил ей складки на боках. Тело, отнюдь не стыдливо поданное, но не съеденное блюдо. Душе достаточно фраз, с телом обстоит иначе: оно привередливей, ему нужны мышцы. Тело – это нечто реальное, поэтому на него почти всегда грустно и противно смотреть. Свобода так и остаётся призраком на этом континенте скорби, и они к этому так привыкли, что почти не замечают.
Я знаю, что эти дела самообман, галлюцинация и чокнутые дела вообще, но, в конце концов: "Когда рождается ребенок, он засыпает, и ему снится сон жизни, когда он умирает и его хоронят в могиле, он снова просыпается…" – И в конечном счете уже не важно… И тогда вопрос почему, почему сила обретает восторг и радость как в невежестве, так и в просветлении, иначе не было бы невежественного бытия бок о бок с просветленным небытием, чего ради силе ограничивать себя тем или другим – либо в форме боли, либо как неосязаемые эфиры бесформенности и безболезненности, какое это имеет значение? У меня не хватает слов, я устал выдумывать, что же сказать: в любом случае это неважно. Я лежу на спине в темноте, сцепив руки, радостный и зная, что мир есть сон младенца – но все это должно быть возбуждено и запомнено, его не существует там самого по себе, и это потому, что ментальная природа, по природе своей, свободна от сна и свободна от всего. Будто те курящие трубки философы-деисты, что говорят "Погляди только на изумительное творение Господа, луну, звезды и т.д., согласился бы ты променять это на что-нибудь?". Если бы не какая-то первобытная память о том когда, о том что, о том как ничто не… Определенно нужно верить.
Радость, оставляющая в душе след, подобный тому, который придает стиль писца таблице писца, кормилица, выращивающая мысль из молока, хлеба и трав, разыскивающая оброненное ребенком имя среди звезд, превращающая внутреннюю часть его глаз в две раскрытые створки перламутровой раковины, внешнюю же их часть – во внешнюю часть раковины, так что глаза ребенка смотрят на мир так, как раковина лежит на дне, в толще воды, и в ней зреет жемчужина, повелительница мыслей, которой ради они не ведают, что творят, знают, что ничего не знают, видят то, что слышат, растут внутрь земли, плывут против течения, летят без крыльев, разыскивают имена, преданные забвению всерьез и надолго, прикармливают животных, умерщвляют людей.
И за невозможностью нам самим стать детьми мы заводим ребенка. Так вот, если сравнить всё это – и сон, и детство, и смерть, – то окажется, что жизнь, прожитая как "развитие сознательной личности", легко исчезает и ни на что не годна. Кем бы мы ни стали, чему бы ни научились, мы остаемся
лишь с тем запасом, который имели в детстве и имеем перед сном. С ним, единственно с ним мы и уйдем отсюда, навсегда позабыв все прочие приобретения – знания, деньги, славу, труды, книги, запечатлевшие нашу личность, но не имеющие никакой цены перед лицом ребенка, сна и смерти.Наблюдай маленького ребенка, новорожденного. Он не окружен никакой скорлупой, – уязвимый, открытый, невинный – жизнь во всей чистоте. Совершенно ясно, что жизнь не верит в старость. Фактически, если бы жизнью управляли экономисты, это казалось бы очень неэкономичным, пустой растратой. Указание ясно: жизнь любит мягкость, потому что в мягком существе она может течь легче. И второе, на чем настаивает Лао-цзы: в слабости есть своя красота, потому что она нежная и мягкая.
Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция – в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобождённый человек не есть свободный человек, что освобождение – лишь средство достижения свободы, а не её синоним. Это выявляет размер вреда, который может быть причинен нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако, если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться – или по крайней мере подражать – тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.
Был бы он женат, была бы у него хотя бы спутница жизни, ну просто какая-никакая подружка, все бы прошло великолепно, женщины лучше мужчин управляются с семейными междусобойчиками, в каком-то смысле это их конек, ведь даже если в реальности детей нет, они все равно потенциально имеют место быть, брезжат, так сказать, на горизонте, а старики интересуются внуками, это общеизвестно и как-то связано с природными циклами или с чем-то там еще, одним словом, в их старческой голове проклевывается некое чувство, в сыне отец умирает, понятное дело, а вот дед во внуке возрождается или берет благодаря ему реванш, короче, всего этого с лихвой хватило бы уж по крайней мере на рождественский ужин. Все мы рано или поздно становимся похожими на отцов: вот истина, которая вновь и вновь обрушивается на меня с непринужденностью падающего кирпича.
Ничего не поделаешь: жизнь – игра серьёзная, природы сложное хозяйство: неизбежность, приговор или освобождение, помилование, наказание или поступок? Потому что любая смерть – проигрыш… жестокий, бессмысленный – проигрыш вчистую. Поскольку смерть есть всякая обида и неудача, самоистязанье, но и жизнь есть тоже всякая обида…
Что удерживает нас на земле кроме силы притяжения? Убедите себя, что отвращение – самое естественное отношение к предмету и что на поверхности вашей планеты не должно быть ничего, к чему бы вы чувствовали влечение. Если же стечение обстоятельств отрекомендуется вам роковым для вас самих образом и вынудит вас покинуть земное, – уходите спокойно, с ясностью во взоре и в мыслях. Уходя, гасите свет.
Сомнамбуле стоит большого труда всякий раз объяснять кто он такой, он путается в определении своей идентичности. Он впадает в транс и не помнит, что с ним происходило, и что от этой болезни все его беды и неустроенность. Репертуар его сообщений о себе беден: он твердит, что бродит по ночам, не причиняет никому зла, что родители не верят в него и что по природе он – рыба. Но чем больше сомнамбула выслушивает исповеди Ли, тем больше он задумывается над тем, кто он такой и каково его предназначение в жизни.
Убегающий человек расширяет ночное пространство, и деревья, уверенные в целостности своих теней, остаются на месте, в то же время следуя за превращающимися в коня. Дерево не бежит, стоит – потому задумчиво… Преследование натягивается тетивой, пустота сокращается, сердце стучит в висках. Открывается запасной путь, и представители погони теряют следы, не видя друг друга, не видя самих себя. О, где они, обучающиеся знакам! Кто-то исчез, кто-то вновь появился, ночь лопнула, но ничего не воспоследовало, потому что цель достигнута и разговор закончен.