Анамнез декадентствующего пессимиста

Я так тогда опустился, мой отец даже не желал со мной разговаривать. Хочешь знать один секрет? – Моё "Я" когда-то было унижаемо. Есть что-то неизлечимо нищее во мне. И, знаешь, ещё одна деталь – меня всегда влечёт подохнуть под забором. Тщеславлюсь униженностью. И это неистребимо во мне, как грусть.

Мучась бессонницей, поневоле становишься теоретиком самоубийства. Верно кто-то сказал: «Мы – то, чего мы не сумели». То есть в каждом из нас нет никакого другого содержания, кроме всего, что мы так и не сделали и о чем непрерывно думаем. Иными словами, я – это мои сожаления. Индейцы считали, что люди заболевают от несбывшихся желаний.

Я думаю горлом. Мои мысли – если они у меня вообще есть – это вой; они ничего не объясняют, они вопят. Я до мелочей продумал всё, за что так и не взялся. С утра до вечера я только и делаю, что мщу. Кому? За что? Не знаю, не помню – всему на свете… Бессильная ярость – никто не знает этого чувства лучше меня. Моя сила – в том, что я не нашел ответа ни на один вопрос. Я живу, словно только что умер… Все, на что мы не способны, сходится в одном: в неспособности любить, неспособности вырваться из своей тоски. Что-то во мне самом иссушает и всегда иссушало меня. Черное начало, растворенное в крови, сросшееся с мыслью. Как бы я стал жить, что бы я стал делать без этих облаков? Самое светлое время моей жизни – когда я слежу за ними. Жизнь неудачника, полуразвалины, с приступами бесполезной и нескончаемой тоски, бессодержательной, замкнувшейся в себе ностальгии; жизнь пигмея, едва передвигающего ноги, погрязшего в болезнях и зубоскальстве… Есть особое наслаждение – не поддаваться порыву покончить с собой прямо сейчас. К тому же приятно не относиться к себе слишком серьезно. На границе лихорадочного небытия мысли знойны, необыкновенны, неотступны и страстны.

Язва – это след амбиций. Если у тебя язва, это показывает, что ты очень успешный человек. Если у тебя нет язвы, ты бедный человек; твоя жизнь была неудачей и сам ты неудачник. Если у тебя случается первый сердечный приступ в сорок два года, ты добился великого успеха. Наверное, ты, по крайней мере, в кабинете министров, или богатый индустриалист, или известный актер; чем иначе объяснить сердечный приступ? Сердечный приступ – это определение успеха.

Я спрашиваю себя: разговаривает ли хоть кто-нибудь сам с собой так, как это делаю я? Я спрашиваю себя: а все ли со мной в порядке? Я прихожу к определенному заключению: я отличаюсь от других.

«Я обогатил инструментарий ума вздохом сожаления». Всем лучшим и всем худшим во мне я обязан бессоннице. Я настолько погрузился в свою опустошенность, до того зарылся в нее, дошел до таких глубин, что, кажется, от нее уже ничего не осталось: я вычерпал ее до дна, истощил самый источник. Все мои способности убила тоска.

Если я впадаю в крайности, то причиной – моя тоска, пресыщенность, тяга к сильным переживаниям, попытка хоть так вырваться из собственного маразма. Что это за знак и откуда? Я из другого мира, у меня за плечами – века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Вспоминая о замыслах, из-за лени или дурного настроения брошенных уже вначале, ощущаешь себя худшим из дезертиров. Да, обожествление тоски не может пройти безнаказанно.

Имеется сорт людей, живущих наполовину и меньше отпущенных им природой возможностей. У которых позади (впереди) иная, запасная возможность прожить в другом месте и по другому поводу, и вот они существуют словно вполсилы и как бы необязательно. Поэтому они мало заметны и молчаливы и даже телесно кажутся не совсем полноценными, не выявленными до конца. Словно спиной растворяются, теряются в темноте, откуда пришли, с тем, чтобы бесследно пройти между нами и исчезнуть неузнанными. Лишь узкая полоска видна от человека на нашей поверхности.

Нет, он совсем не меняется в промежутках между теми случаями, о которых мы время от времени слышим, – разве что седых волос стало больше, удивлённость – выше, печаль – глубже, – его жизнь идет сплошной линией – он совсем не меняется: он верен себе, как бомба, которая летит в нас. Но, увы, жить означает заблуждаться относительно собственной значимости…

Человек идеально трезвомыслящий, а, стало быть, идеально нормальный, не должен был бы выходить за рамки того ничто, которое находится внутри него… Воображаю, как он говорит: "Оторванный от цели, защищенный от всех намерений, я храню лишь формулы моих желаний и горечи. Противостоя искушению делать выводы, я победил дух, как одолел я и жизнь отвращением к поиску в ней какого бы то ни было выхода".

Когда-то у меня было некое "я"; теперь я всего лишь объект. Я пичкаю себя всеми попадающимися мне под руку снадобьями одиночества; лекарства, поставляемые обществом, оказались слишком слабыми, чтобы заставить меня забыть об этом.

Сегодня, расписываясь на бланке, я словно впервые увидел свою фамилию, как будто не узнал ее. День и год рождения – все показалось мне непривычным, непостижимым, совершенно не относящимся ко мне. Психиатры называют это чувством отчуждения. Если же говорить о лице, то мне часто приходится делать усилие, чтобы понять, кто это, – усилие, чтобы с трудом и неприязнью к себе привыкнуть.

Один из пифагорейских запретов: «Не пиши на снегу» («рисующий эфир эфиром по эфиру»). Почему? Из-за непрочности? Это будет мое прощание с идеей человека. Все живое меня пугает, ведь живое значит шевелящееся. Я бесконечно сочувствую всему несуществующему, потому что до боли, до безнадежности чувствую на себе проклятие, тяготеющее над любой жизнью как таковой. Я лишь последовательность своих состояний, своих настроений и напрасно ищу свое «я». Вернее, я нахожу его, только если все наносное улетучивается в восторге самоуничтожения, когда все, что именуют словом «я», стирается и исчезает. Нужно разрушить себя, чтобы себя обрести; сущность – это самопожертвование.

Быть неактуальным. Как камень. Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете. Слишком много неудачников я видел вокруг, чтобы попросту стать одним из них. Но может быть, я уже один из них… Все утро допрашивал себя, не было ли у нас в семье душевнобольных, пусть среди самых моих отдаленных предков. Их секрет – в ностальгии, ставшей знанием, наукой печали.

Мое «призвание» – жить среди природы, заниматься ручным трудом, что-нибудь мастерить на дворе, а не читать, не писать. Или людей лечить. Там такие драмы бывают… Мне это близко, знакомо… Натурально как-то. Все чужое: все очень мило, но, как я написал в открытке: просто смотреть вдаль на воду и больше ничего-ничего. Ветер, который так прекрасно замещает музыку и поэзию. Странно, что в краях, где он дует, ищут каких-то других средств выражения.

Гибельная, певучая пустота в каждой клеточке тела – вот что такое Меланхолия. Когда она говорит, что узнаёт поэзию по тому ледяному холоду, от которого, кажется, не согреться уже никогда. Когда мы носим в себе зерна разочарования и нечто вроде жажды увидеть их проросшими, желание того, чтобы мир на каждом шагу развеивал наши надежды, увеличивает сладострастные подтверждения зла. Аргументы приходят на ум потом; так возникает доктрина, после чего остается еще опасность "благоразумия".

Мы изгнаны из сообщества живых, чья единственная добродетель сводится к тому, чтобы ждать, затаив дыхание, чего-нибудь, что не было бы смертью.

Когда больна душа, ум вряд ли останется не затронутым. О тоске можно рассказать теми же словами, что о море… В душе у тебя жила песня. Кто же ее убил? Чего же я хочу, чего хочу? Кто хоть когда-нибудь скажет мне, чего я хочу? Наплакаться и уснуть, другими словами, вернуться в детство – вот все, чего я хочу сейчас. Уйти в себя и слушать эту тишину, тихую как мысль, старую как мир, нет, еще древнее – тишину до начала времен. Однажды я увидел такую огромную гусеницу, что не могу забыть ее до сих пор. Все лучшее и худшее в человеке закладывается в детстве. Невротик – это человек, который не в силах забыть.