Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Троицын день. Только что дочитал книгу о последней любви госпожи де Сталь. При мысли, что все упомянутые в ней люди давно мертвы, мне стало физически плохо, даже пришлось лечь.
Мне по душе ересиархи, чьи сочинения не сохранились и от которых дошли только несколько изуродованных, абсолютно темных фраз. Как это смешно – умереть. Придут с цветами. Привет цветам. Я люблю, когда стиль достигает чистоты яда.
Явственное чувство нереальности всего окружающего. Не ощущение, а убежденность. Музыка могла бы отчасти заменить нам несуществующий мир. Всегдашнее сознание этой вселенской игры, хоровода призраков.
Привычка видеть вещи как они есть рано или поздно переходит в манию. И тогда человек оплакивает в себе того безумца, которым был и которым никогда больше не будет.
Глава 27. Сердечная неприспособленность
Это твой тайный сад, но ты говоришь
Ты не уходи, ты побудь с человеком, ведь приласкать его – никогда не вредно. Ты меня не жалей: у меня на сердце тепло тепло… Просто надменное львиное сердце. Главное – любит, сердце большое, много всего внутри, жила бы. Огромное, в такое и с 30 шагов не промахнулась бы. Кто сумеет его обмануть, кто сумеет сделать его сердце большим и тяжёлым, как у телёнка. Ему нужна страна, мир, который невозможен и прост. А для этого нужно закрыть глаза и идти-идти… И если он сможет пересечь весь свет, истоптав железные башмаки, сердце его станет таким большим, что не уместится в руке. Где ты, благословенная моя страна голубых стен и свежести ночи? В такую ночь кони бредут по траве над прекрасной рекой и дремлет мокрое от росы пространство. И огромная луна белого цвета в полночь приходит бессмысленную вахту нести, светить. Я искал тебя долго и трудно, я не могу тебя найти, моя страна несбыточной мечты. Ах, как хочется красивых слов и всего простого – и нет ничего.
Самые лучшие и прекрасные вещи в мире нельзя увидеть и услышать… их чувствуют сердцем. Не пожалеешь сердца – потеряешь самого себя. Что из двух ни выберешь, всё равно пожалеешь. Ах, как бесконечно больно и жаль… В пустой раздевалке школьной: "А что это у тебя?"
О, глаза – значительная вещь, вроде барометра. Чтобы сказать, отчего эхо звучит, сердце стучит, – мало иметь диалектику и постмодерн, трогать дрожащей рукой: он шевелится на потном столе, хочет смолчать, но не в силах смолчать. Но, повторюсь: мало стучать сердцем, надо зубами стучать. Вот какое у меня сердце глупое, раскипятится вдруг, ничем не унять. Вздрагивает, брызжет, ноет в концах пальцев, в коленях. Обхватив себя и укачивая, сердце тоже можно убаюкать, как малышку. Понемногу в сердце начинает заползать сладкая и странная тоска.
"Куда идти? Куда?" – тоскливо повторял он. Я бегу, негодяй сбежал. Он бежит, бежит, сердце бьётся; бьющееся сердце – это праздник. Упрямые кони устало дышали. Опытная кошка. Алое падает, алое. Индия. Спящие слоны. Обмякшее тело, лужа крови. Вызовите скорую, пусть не двигается. Сердце, как показало вскрытие, было полностью изношено.
Я буду здесь лежать, пока не заберут, пока не заподозрят, не заметят. Пока все ласточки не улетят на митинг, все ПВО не вымечут икру. Я буду здесь лежать не двигаясь к звезде не приближаясь к истине и цели. Есть многое на свете, есть многое, да видно не везде. Вот здесь, к примеру, нету ничего. Здесь я лежу не двигаясь на митинг не приближаясь к ласточке заметят не приближаясь воздух ПВО. И наш прощальный манифест услышит вся страна, хотя при чем тут вся страна, страна тут ни при чём.
Я встречал ее всего дважды. Достаточно редко. Впрочем, экстраординарное не измерить временем. Атмосфера отсутствия и растерянности, окружавшая её, мгновенно брала в плен, её шепот (она никогда не говорила громко), её неясные жесты, быстрый взгляд, не задерживающийся на людях и предметах, наконец её способность выглядеть восхитительным призраком… "Кто ты? Откуда ты появилась?" – эти вопросы преследовали каждого, кто оказывался рядом с ней. Все попытки идентифицировать или, пусть даже и с неохотой, развеять её тайну, разбивались об очевидную невозможность получить ответ на подобные вопросы. Никто не был в состоянии понять ни то, как она дышит – какие, собственно, причины заставляют ее вообще дышать – ни то, что она ищет, оказавшись среди нас. Единственное, что не подлежало сомнению – это то, что она не отсюда, и мотивы, по которым она участвует в наших безнадежных обстоятельствах, находятся где-то в области простой вежливости или какого-то болезненного любопытства. Только ангелы и смертельно больные люди способны вызывать чувства, подобные тем, что возникали в ее присутствии. Очарование, вызванное сверхъестественным недомоганием.
В тот момент, когда я увидел ее впервые, я влюбился в ее застенчивость, необыкновенную, незабываемую застенчивость, придававшую ей вид весталки, отдавшей все свои силы служению тайному божеству, или мистика, истощенного экстазом, навсегда лишившим его возможности вернуться на поверхность повседневной жизни.
Обладая всем, что мир приготовил для счастья, она тем не менее выглядела опустошенной – находясь на пороге идеального нищенства и будучи обреченной роптать о нём. Какое-то
невообразимое проклятье словно маячило за ней. В самом деле, что на этом свете она могла признать и назвать своим, если молчание в ее душе было следствием недоумения перед происходящим? Была ли она одним из тех созданий лунного света, о которых говорил Розанов? Чем больше вы думали о ней, тем менее казалось возможным применять к ней вкусы и привычки времени. Она должна была бы родиться в другом месте и в другую эпоху, в туманных и безлюдных пустошах вокруг Хауорта, рядом с сестрами Бронте… К счастью, это присутствие в прошлом наделяло очарованием ее «отсутствие» в настоящем.Выражение ее лица ясно говорило о том, что терпение не ее удел, что кошмар лет не коснется ее. Живая, она настолько не выглядела соучастником жизни, что даже краткий взгляд на нее не оставлял сомнений в том, что вы никогда больше не встретитесь с ней снова. «Adieu» было знаком и законом ее природы, отблеском предопределения, меткой ее кратковременного присутствия на земле; поэтому она носила ее как нимб, не из бестактности, но из солидарности с невидимым.
Глава 28. Суицид
Пока речь идет только о совершенно бесспорных случаях: медицина бессильна, смерть всё равно неизбежна, страдания больного неимоверны. Но, ступив на путь признания правомочности самоубийства и соучастия в нем, общество уже не сможет повернуть обратно. Разве душевные терзания менее мучительны, чем физические? Да и вообще порог боли – понятие сугубо индивидуальное. Муций Сцевола руку на огне держал и при этом мужественные слова говорил, а кто-то и от зубной боли готов из окна выпрыгнуть. Полмиллиона человек ежегодно кончают жизнь самоубийством, потому что их порог нравственных, психических или физических страданий ниже среднестатистического. Но эти люди ведь не виноваты, что родились такими чувствительными, зачем же обрекать их на прыгание с мостов и крыш, на самоповешение, самоотравление всякой дрянью и пальбу в собственный лоб?
Один новый английский писатель так изображает самую основную опасность для необычайных людей, а говоря без ужимок – самоубийц, живущих среди общества, привязанного к обыденщине: "такие чужеродные характеры сначала тяготятся, затем впадают в меланхолию, затем заболевают и, наконец, умирают". Тот, кто не должен был быть рождён, не умирает, но именно гибнет… из-за этой заброшенности, не выдержав натисков самой обыкновенной жизни.
Но жить, пока живётся, только оттого, что не умираешь… Корень всего этого лежит в глубоком инстинкте жизни, но этот инстинкт самосохранения иногда как раз и является истинным импульсом к самоубийству – высшей формы любви к себе… Напрасно предостерегать существо, которое, повторяю, быть может, изнывает в тоске по жизни. Расчет надёжности расчета на чувство самосохранения. Смерть предстает в данном случае как извращение жизни, хотя и не указывает прямо на своего единственного и главного инспиратора.
Я запрещаю расспрашивать его самого. Поздней я узнал, что в тот же вечер он покончил с собой на каком-то пустыре.
Разумеется, вполне возможно, что "нездешний" человек, умерший "на ходу", не тот, о котором я рассказал; что он не так жил, не так чувствовал и думал. Которому в ультимативном порядке было предложено самоуничтожиться. Поверженный, но не побеждённый.
Его чудачество бросалось в глаза, его одиночество сливалось с всеобщим. Ибо в жизни все думают об одном и том же, но каждый – о своём. поэтому сколь чудовищно заблуждение называть эгоистическими поползновениями… "Зачем думать о том же, что и другие, – часто повторял он, облизывая пересохшие губы, – каждый должен думать о своём…" А когда в воздухе пахло весной, думал, что мир, в котором правят взрослые, создан для детей.
А потом пришло сознание того, что он безумен, а, следовательно, не виноват, как невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был потаённым капризом природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть, окутываемую нечеловеческими токами. Не потому ли в его облике было нечто неотразимое – черты тёмного божества?
– Противно в этой ослиной пещере. Уснуть бы… и вообще – самоубиться. Словно первый ученик в классе, набравшийся смелости хоть раз прогулять уроки. Красивые – всегда смелы. Наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаём себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Господь хочет послать тебе подарок, и поэтому он заворачивает его в проблему. Чем больше проблема, тем больше подарок. За подарки даже маленького ребёнка учат благодарить, однако "взрослый" может благодарить не по научению, а по свободному желанию, от всего сердца. На самом деле Матрица – это просто набор вопросов, механизм, нужный для того, чтобы заставить невежественный или утомленный разум задаться вопросом о максимально возможном количестве вещей.