Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Слабо потри пальцами листья лимонного деревца в ведре с землёй с зимой с Уфой, вспомни об ударах топора, или о наседке, высиживающей яйца в ночном сарае, когда ты пришёл за грязной бутылкой самогона, спрятанной накануне, и огонёк дедушкиной папиросы. На выдохе вскрикни: некондиция! Когда повсюду снега, задушевный разговор в тёплой комнате с пахучими подушками. Бархатные глаза дарят долгим взором, без блеска, мягкие, будто гладят тебя, провожая роскошно-расточительно. Достойный друг, зачем ты говоришь, что тебя беспокоят мухи, закрой глаза, зевни. Подаривший мне сердце на долгую память. Как бы непривычно это ни было.
В подарке главное – его ожидание. Точнее, ощущение. А чего тебе хочется больше всего? Знаю, знаю. Но это – глупости. Забудь о них. Думай о главном. Тем более, что главное у тебя уже есть. Остались, в общем-то, мелочи. Женщины, дети, мужчины так похожи, когда получают подарки, подарочки к рождению. Почти мгновенно тающие от избытка чувственности.
Если страсти, бушующие в человеческой душе, порождают определенные
И, наконец, сказал себе: спать, спать без сносок. Постепенно мысли утопают в сонной мгле и клонят меня в мерзостный сон. Спи, добыча сонной белиберды. Нормальный сон – основа всех основ. Лёг – и канул на дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. В утицу каждой улицы – венецианской заводи под молчаливое днище моторной лодки сойдёт. Толща глухой колыхающейся зелёной воды. Озерная кривизна перенимает, а я не хочу. Подхалим отражения замечателен в своём роде. Я Тебя не ищу, ты найден в своей свободе. Сон двоится по скорости реакций между жабой и змеёй. Не перелезай, как шпагоглотатель сквозь атом, успокойся, ты – свой. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то на середине глубины открываю глаза. Сон, медленно гладящий плечо. Только официант и собака могли еще хоть как-то перемещаться в пространстве, но брало сомнение: надолго ли их хватит. Сон все запаковал. Он напряжён, как состязание двух ослабевших юл. Он звал тебя, когда в тебе тонул. Ночь. Рюмки ободок дрожит, как твой браслет. Трамвай в рапиде путь сучит, идя на нет. Как рулетка, ты спишь. Стрелка испорченного компаса не дрожит, она свободна от ответственности. И грезится снежный Мышь. Не уследишь за хвостатым, и мы установили разом чреватую точку на сущем его хвосте. Без обнародования ножницы взрезают брюхо беспамятному Мышу. И биолог шепчет: Она. Как желуди, ее зародыши в животе, или велосипедная цепь длиною в год. Мыши ничего не создали. Мы выпустили всех мышей из зеркальной банки. Стройный, как папка, дремлющая на столе, скелет белого Мыша. Сны переименовывают объекты, которых нет. Отверстие воспринято, как рекламный цеппелин, но его дважды нет. Снящиеся собаки не берут след… И карусели приостановились, пока таяло эскимо. Остатки сна переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем. Если кто-то очнётся на зеркальной двери шкафа – осколок солнца – в глаза мне. На то есть будильник, вечно занятой комар разума, что различает и пережевывает различия, старые сухие какашки млекопитающих в сарае, бизонг-бизонг утренних мух, несколько прядей облаков, тяжелый тук-тук материи, свернутый в комок, все это – один редкий жидкий сон, запечатлеваемый на моих нервных окончаниях, и, как я сказал, еще даже не это, – иииинг жучок шатко виснет…
Хотелось, чтобы дом был Вселенским Домом. Правильное ли это хотение? Лучше не вселенский чтобы, а простой дом и в сердце. Серд-Це сердится? Сербы к ребусу не бросятся. А ребус и не просится. Сердце перескакивает с «дэ» на «цэ». Чепуха хороша, чешет она харизму лица.
Преувеличен наш внутренний мир. Глубоких следов не оставляет. Удовольствия и горести мы испытываем благодаря тому, что преувеличиваем значение нашего опыта. «Тусклый взгляд из себя прочней…» – шепчу автоматически и как нельзя безбрежней. Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Повернись к стене и промолви: "Я сплю, я сплю". "Изобрази", – кто-то шепчет на ухо. – "Изобрази". "Никто там не живёт и дверь не отворяет, там только мыши трут ладонями муку"…
Довольно, сказал я всему этому, там нет даже этой страницы, даже слов, а есть лишь предрешенная внешность вещей, посягающая на энергию твоей привычки – Чёвамотмянадо, ругаться что ли?
Давайте же, ну, детки, проснитесь – давайте, пришло время, просыпайтесь – вглядитесь пристальней, вас дурачат – вглядитесь, вам снится – давайте, ну, смотрите – быть и не быть, какая разница? – Гордости, враждебности, страхи, презрения, пренебрежения, личности, подозрения, зловещие предчувствия, бури с молниями, смерть, скала: достойный вины, выедай искусство из точных описаний вежливых, мягких, успокаивающих, вкрадчивых гербов, искусство выражения приязни, искусное отбеливание, ласкай бледным или белым, удовольствие любезности, бледней, льсти тускло, незащищенное опусто-пу-сто, бело или бледно поздно, безрадостная холодная резка, не написано или напечатано на или страстно остро, тускло унылость отмечена, пустота пуста незанята бледна, перепутанная неквалифицированная завершенная смуть, сделай глаза нерифмованными, чтоб бумага не болела и слезилась, окутай обликами, пригаси написанное на, форма не заполненная, наблюдай, воспаленный и слезящийся лотерейный билет, который ничего не выигрывает тусклого или смазанного, с воспалением пустое пространство, ментальная модификация незанятости голубого и махонькая кривенькая жалкая понимающая улыбочка для меня, ты – у нее угрюмый завиток, как у женщины, которая убиралась весь день и не умылась – она издевается – и говорит "Стоит мне выходить?". Что она известная шалопайка и соблазнительница, хотя она нарочно выпендривается перед ними (как на фотке), мальчишки лыбятся на нее, улыбаясь в объектив, во сне я зол на нее за то, что она такая сука, но когда
просыпаюсь, то понимаю, что все это лишь убогие уловки, на которые она пускается, чтоб один из этих мальчишек оплодотворил ее, чтоб она стала мягонькой и мамолюбой с крохотным ребятеночком у груди, Мадонна Ни-с-того-ни-с-сего.Чтобы счастье приманить: пустячок или лакомство – незначительный подарок на память лет. И нет сил вытравить память… Продайте ваши платья и храните ваши мысли.
А как странно он выражается, самый язык кажется переводом с иностранного. Кого постигла утрата даров – тяжелее избавления от бед, испытанная душа. Уж не сошёл ли я с ума? Несносно. Вы дичитесь всех так, что ни на кого не похожи. А ты иди и полей цветы на окне.
Позвонит, разобидит, подровняв усы, приедет. Прошипит где-то лифт, тёмный футляр. Рано или поздно, как свою, алчно и неуступчиво вяло переспать, слышать щекой дыханье, угрюмо удерживая в себе пустоту, слышать своё смиряющееся неохотно блудливое сердце.
На ней были оттиснуты чёткие следы прежних отношений, ясных и неущербных. Всё же она ошибалась в подробностях жизни. Не знаю, за что ты меня ненавидишь.
Рассказывал мне, по пьянке, один пожилой чекист. Зашел он в начале нэпа с группой красноармейцев в чайную погреться, и кстати составить бумагу об изъятии змеевика. Вдруг у чекиста в ухе пискнуло, затарахтело, забарабанило в перепонку, как если б ему дунули в трубку, сказав: – Але, але, позвоните Лавуазье, спросите Троцкого – кто воротит сердцу потерянную любовь? Кто охватит глазом выдумки мироздания?.. Ай ай косой черт приласкай косой черт пожалей заморыш горит сладко родить щенят с клыками Фейхтвангера не могу раздавить портки танки идут выну кисту танки идут откусить хочу хохлатый бежим в Ленинград!.. На казне сидит красна девица, красна девица да разбойница, есаулу-то – родна сестрица, атаману-то – полюбовница…
На заднем сиденье такой натуральный хитрован, в том смысле что с ним все в порядке, он просто по жизни занял заднее сиденье, чтобы наблюдать и интересоваться (вроде меня), и поэтому, как и во мне, в нем есть немного от дурня. Я вошёл за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Бригадир покивал. Адъютант сел и произнес, обращаясь как бы к железной табуретке: «Как, ты не знаешь его ерундовую теорию?» Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с, хоть и не согласен с вами во всех убеждениях ваших, о чём долгом считаю заявить наперёд, прямо и с совершенною искренностью, ибо прежде всего не желаю обманывать… Хотя именно вы заслуженный депрессионист, пришел мой черед брюзжать и остужать ваш пыл. Шлю Вам всякие теплые и добрые пожелания. Я не могу шагать за Вашим знаменем, как и Вы не можете за моим. Но мир широк и в нём есть место для нас обоих, где мы можем продолжать быть неправыми. Именно это и пытался втолковать носильщик Александр Кузнецов своему сослуживцу Ященко по кличке Сникерс, когда говорил ему следующее: «Мне начхать, что ты сегодня говоришь правду, пидор, потому что я знаю, что ты всегда, сука, врешь».
Глава 24. С чистого листа
По-видимому, нельзя отрицать того факта, что существуют разные степени убежденности, а также то, что наши убеждения со временем меняются. Тем не менее убеждение не перестает существовать оттого, что оно является слабым или подвержено переменам. Можно счесть глупым отрицание Зеноном возможности физического движения на том основании, что в каждый данный момент времени объект должен находиться в определенном месте, однако не менее глупо, в противоположность Зенону, доказывать, что мы никогда не принимаем на себя обязательств по той причине, что наши обязательства меняются.
Перед тем, как улучшится, ситуация ухудшается. Жизнь сопровождается смертью, а радость печалью, и наоборот. Успокойся, ведь смеющаяся жизнь изменилась, город знаковый стал системой. Слышишь, как радуется и лепечет? Мир – это зеркало, возвращающее нам наше же отражение. Если мы смеемся, то и оно смеется нам в ответ. Это в порядке вещей, всё проходит… и это тоже пройдёт. Только не плачь. Всё будет или не будет. Река – не море, тоска – не горе. Радость не вечна, печаль не бесконечна. Это, знаешь, как улыбка на заплаканном лице. Нужна лишь капля масла, чтобы прекратился скрип осей или дверных петель. Точно так же солнечные лучи разгоняют тени. Жизнь тиха и закономерна, и под это ласковое равнодушие мира поезд идёт по расписанию. Иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… А беды… беды каждый сам себе, наверное, производит. Только природе страданья незримые духа дано врачевать. И, пожалуйста, не грусти. Наберись терпения. В твоей жизни ещё будет столько друзей, что за всеми не угонишься. И, хотя наши полки ломятся от книг, до которых никогда не дойдут руки…
Непосредственные участники видят собравшуюся на некоторое время вместе толпу одиночек, ждущих, когда им выходить. Это как в метро. Проезжаешь несколько остановок и снова выходишь на поверхность. Садясь в вагон, уже думаешь, где будешь выходить. Люди ведут себя скованно. Желание выйти, которое каждый несет в себе, и история о том, как он сюда попал, не располагают к общению.
Когда старший друг показывал, сколь прекрасен этот мир и убеждал, что слёзы не отравляют его, а, напротив, таят в себе горестную сладость, и мир наш прекрасен именно потому, что есть в нем слёзы, ибо в них научился он находить и утешение, и наслаждение.