Анамнез декадентствующего пессимиста

"Мне уже 30 лет, – пишет он в своих заметках, – жизнь становится тяжёлым бременем. Я не вижу никакого повода быть весёлым, а между тем, казалось бы, что всегда должен быть повод быть весёлым". Не ради дел жить хочу. Нет. Быть хочу (не там, не тут), а в жизни, в жизни. Не в игре в сыщиков-разбойников, а на передовой реальности, в этой непереносимой жизни, не самой жизни, а её медлительной размечающей прозы. (– Нет нет, не говори, что в мире много прозы!). Дурацкая кукла, играющая в жизнь. Дурацкие куклы, смотрящие в небо.

Всё это общие места, дешёвая пошляческая философия, скольжение по поверхности, какая-то розовая чушь, кастрированность воинствующим оптимизмом.

Для достижения куда более важной в философском отношении цели, которую я поставил перед собой, мне потребуется, напротив, отказаться от всего лишнего. Упростить. Исключить массу деталей, одну за другой. Сам ход истории поможет мне в этой задаче. Третье тысячелетие обещает быть чудесным.

Глава 26. Отчужденный человек

Экономика стабилизируется, социолог отбрасывает сомнения. У элегантных баров блестят скромные машины. Войны окончены. Правительство чересчур мягкое. Весенняя гормональная активность преждевременно снимает шапки с мальчиков и оголяет коленки у девочек. Невестки кусают губы. Подрастает поколение, дарящее друг другу книги. Каждая женщина может рассчитывать на мужчину. Каждый делает своё дело, всё идёт своим привычным чередом, и жизнь скользит, течёт в глаза, непонятно как. И никто не знает доподлинно, в чём загвоздка.

По всему миру стоит субботний день. Я бы побродил вокруг да около, чтобы причаститься к жизни, в киношку на целых три часа, подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам. И с новой стрижкой, вот я иду такой тусклолицый, (осень, вечер, восторг), ни одна школьница не устоит, это одно безумное кино. Прохожу мимо универсального магазина и заглядываю в отдел художественных рам, где работает Психея, всегда одетая в джинсы и свитер, у которого ворот хомутом и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, ее брючки я бы просто стащил, а свитер, воротничок и все остальное оставил бы. Я стою на улице и долго разглядываю ее сквозь стекло.

Жили-были старик да старуха. И родила старуха сына республике. Старуха копила деньги пацану на мотоцикл. Как и полагается культурному юноше, который отечеству на пользу и родителям на утешение. Дети ставят ультиматум матери: привезу жену с крашеными пальцами. «Привози кого хочешь, только сам приезжай». А что еще она может ответить?

Жил на свете рыцарь бедный, солдат добра, жил он своеобычно. Я должен обнаруживаться – ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок, или кто-нибудь в том же ничтожном духе; без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами (это такие штуки, которые вроде как ни для чего не нужны, а только просто чтобы знать, что они есть). Что такое существо? Существо есть вещь самобытна, не требуя иного ко своему исполнению.

Ты оказался таким доверчивым, таким славным. Красиво куришь, вкусно говоришь и всё остальное. Самое красивое возникает по недосмотру. Мой бородатый младенец, со старой-престарой душой. Ты у меня такой не здешний, такой неприспособленный. Я люблю тебя таким забывчивым.

Любимое занятие – интересоваться всем, что не приносит доход. Он так малопрактичен и совершенно не умеет устраивать свои дела. С его повышенным, обострённым чувством – совершенно жуткая впечатлительность – каприз природы, великое дитя окаянного мира сего. Ведь они так редко выпадают, – и так много законов ополчаются против них. Они редки, как кометы. Слишком чуткий и проницательный, чтобы обладать сильным характером. В сочетании с крайней степенью откровенности и безоглядности… Он слишком чувствителен, чтобы безболезненно переносить ту чудовищную нелепость, мерзость и идиотизм, в которых протекает нормальная человеческая жизнь. Особенный зверь, попавшийся в лесу, которого надобно изучать, но на которого нельзя сердиться за то, что он зверь. Избранный отмечен красным знаком, как в бесконечном лесу дерево, назначенное под топор. Природой избранный провозвестник её прекрасных тайн.

Я видел, как посланный в засаду воин погиб, потому что ему не захотелось защищаться. И правильно: где тонко, там и рвётся. Раньше люди были психологически устойчивее, менее изнеженными, так как тогда выживание требовало куда больших усилий, что делало жизнь более ценной, ибо человеку свойственно дорожить только тем, что достается ему с большим трудом.

Мы неземные, мы несчастные и неудавшиеся, а они преуспевающи, имена их да перейдут в потомство. Жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки… И словно бы переволновавшись от того, что рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот, не способные присосаться к жизни, люди ни для кого…

Учитывая то, откуда он взялся… Недолепленный природой, не привык ещё, не проснулся, сердце ненаученное. Интересен как представитель вырождающегося класса, имеющий музейное значение. Социально заданная ущербность… Статистически более подвержены, если только они вообще остаются в живых, а не кончают с собой оттого, что иначе нельзя. Человек в принципе не может жить в мире, который ему непонятен. Никто не способен сделать ничего такого, что бы было для него не характерно. Нельзя починить то, что не сломано. Поскольку еще и конкуренция слишком велика. Метафизическая бездомность, «не-отмирность». Или ты просто дурак, или ты человек, упавший с Луны и ничего не понимающий в земных делах. Ты ведёшь себя так, будто вчера родился. Он так и не успел найти и приделать подобающее лицо.

Спрашивается "почему"? – и ответ: потому, что окружение враждебно. Враждебность окружения растёт пропорционально длительности твоего в нём присутствия, как бы хорошо к ней не приспособиться.

«По сути, доверяют не индивиду, а тому окружению, которое сумеет вынудить индивида соблюсти обязательства сделки». Как не велика роль пассионариев в этногенезе, число их в составе этноса всегда ничтожно. Ведь пассионариями в полном смысле слова мы называем людей, у которых этот импульс сильнее, чем инстинкт самосохранения, как индивидуального, так и видового.

Хочешь, мы будем брат и сестра, мы ведь свободны, лепя глину поступков, законов бояться не надо. Никто никогда не знал, как ты проводишь ночи. Это не так уже странно, если учесть твоё происхождение. Когда он целует в губы, то следит из-под длинных ресниц. Когда он целует колени, закрывает глаза. Туши же обаятельно робкие поцелуем глаза. У него есть всё – в этом он бесподобен. Все его считают добрым, но он мог бы стать и злым, если бы это не казалось ему лишенным смысла.

"То, что Вы называете нечистотой, я бы назвала бесхарактерностью, но в том смысле, что у него нет буквально никакого характера и определённо нет никаких особо плохих качеств. При этом он живёт с такой глубиной и страстностью, которые нелегко забыть".

Подобные высказывания можно обнаружить и в его письмах, где он писал ей о своем одиночестве. Он не жаловался, а принимал одиночество как неизбежное внешнее следствие того обстоятельства, что он наделен – а, следовательно, и отделен от других людей – особой "способностью мыслить". "Одиночество возникает и выражается не в отсутствии к-тебе-относящегося, а в приходе другой истины, в извержении изобилия только-отчуждающего и единственного в своем роде".

"Моя душа сплетена из грязи, низости и грусти… Это – золотые рыбки, "играющие на солнце", но помещённые в аквариуме, наполненном навозной жижицей. И не задыхаются. Даже "тем паче"… Не правдоподобно. И, однако – так." И только попробуйте подойти к нему с прощающей улыбкой: "Рыбок выловим и вымоем, а жижу выплеснем".