Ангел от Кутюр

– Как ты сделал это? – допытывался Жан-Пьер, когда они встретились с Павлом в ресторане поздно ночью. – Компьютерная графика?

– Нет, – хитро улыбался Павел, – оператор у меня гений, мастер своего дела.

– Ваш дождь, – воскликнула Настя, хватая Логинова за руку, – как сказочный… И ужасно грустный… Эта сцена… Знаете, у меня было ощущение, что дождь хочет излечить душу главного героя…

– Так и есть, Настя, – довольно улыбнулся Логинов. – Переломный момент фильма. Главный герой больше не может жить по-прежнему, он должен сделать выбор. И природа помогает ему, смывает с него всё наносное.

– Я не верю в возможность таких перевоплощений, – выразил своё мнение Жан-Пьер. – Мне кажется, что лишь сумасшедшие способны на тотальное отречение от своего «Я». Но дело даже в другом: твоя история не вызвала у меня почему-то ни малейшего протеста.

– Значит, она прозвучала убедительно.

– Да, я смотрел твой фильм и будто угадывал в нём самого себя, хотя, уверяю тебя, дружище, у меня нет ничего общего с твоим персонажем. Близко ничего нет! Я никогда не поменяю мой образ жизни, потому что я добропорядочный и трезвомыслящий обыватель. У меня не может возникнуть потребности сломать мой образ жизни. Почему человек отрекается от прошлого?

– По разным причинам, – Павел причмокнул своими пухлыми губами. – Но главное: жизнь не удовлетворяет его, даже больше того – тяготит.

– Не просто тяготит, а он считает её греховной. Правильно я рассуждаю? – Жан-Пьер входил в раж. – Правда, есть одно «но», которое перевешивает всё остальное. Твоему герою нравилась его жизнь, она удовлетворяла его. Как взбрело ему в голову, что надо отказаться от всего?

– А мне кажется, что такое возможно, – заговорила вдруг Настя. – Мне кажется, что любой человек может неожиданно для себя изменить свою жизнь. Мне просто так кажется.

– Ты бы смогла бросить всё, забыть о своей карьере? – бросил Жан-Пьер, недовольный тем, что она ввязалась в спор.

– Вряд ли, – ответила она, – я только в начале пути, слишком о многом мечтаю.

– Вот видишь. Ты в начале пути, почти не затратила сил на достижение своей цели, а представь человека, который долгие годы бился, стремился, прорывался сквозь преграды. Ужели он откажется от всех затраченных физических и душевных сил, сочтёт прожитую жизнь бесполезной и бессмысленной? Нет таких людей.

Де Бельмонт не понимал, что вывело его из равновесия. Он говорил на повышенных тонах и чувствовал раздражение из-за слов Насти.

– Наверное, ты прав, – наклонила она голову набок и поправила средним пальцем волосы на лбу. – Но есть ведь необъяснимое в людях, непредсказуемое.

– Видишь ли, – заговорил Павел, обращаясь к де Бельмонту, – меня мало интересует, возможно ли такое в нашей жизни, хотя я убеждён, что возможно всё. Мне важно пробудить в зрителях вопросы. Наш спор доказывает, что я добился своего. Ну а что касается самой проблемы, то вспомни, что многие японские мастера живописи нередко исчезают, добившись абсолютного успеха. Не умирают, не кончают самоубийством, а просто исчезают. Они меняют имя, раздают заработанные деньги и начинают свой путь заново, чтобы заслуженный статус и заработанное признание не мешало им, не отвлекало от главного. Им интересен путь постижения. В какой-то мере мой фильм об этом.

– У меня иной менталитет, западный, а не восточный, – отрезал Жан-Пьер. – Кроме того, я считаю, что это выдумка. Мне лично не встречались такие люди. Погляди вокруг.

– Мы не можем узнать их, Жан-Пьер, – примирительно произнёс Логинов. – Они не рассказывают о своём прошлом. Они живут не для рекламы.

– Возможно…

Их разговор был прерван появлением репортёров. Когда защёлкали фотокамеры, Логинов попросил о чём-то негромко Настю Шереметьеву. Она кивнула и встала. Логинов привлёк её к себе за талию.

– Изобразим подобие нежности. Пусть посплетничают, – шепнул он ей на ухо. Она засмеялась.

Жан-Пьер отступил от них на несколько шагов, любуясь Настиной грациозностью. Она умела профессионально двигаться, профессионально принимала выгодные позы, профессионально улыбалась. И всё у неё получалось естественно, не нарочито, легко, шутя. Ей очень нравилось быть объектом внимания…

– И всё-таки я не согласен, – вернулся Жан-Пьер к прерванному разговору, но уже без раздражения. – Мало кто из людей способен на отречение от всего достигнутого.

– Главное в произведении искусства – это метафора, а не буквальное воспроизведение действительности, – ответил Логинов. – По крайней мере, я исхожу из этого.

– И ещё люди иногда заблуждаются, – добавила Настя. – А потом спохватываются.

– Обычно спохватываются, когда поздно менять что-либо, – сказал де Бельмонт.

– В жизни поздно, а в кино возможно всё…

На следующий день они проснулись поздно. Жан-Пьер долго вслушивался в шум за окном. Привычно для уха шумело море, привычно стучали каблуки по асфальту, привычно кричали чайки. Настя почти неслышно дышала, уткнувшись лицом в подушку. Тонкое одеяло сползло с неё, оголив спину и бедро. Де Бельмонт протянул руку, чтобы коснуться её бедра, но остановил себя, боясь спугнуть сон девушки. Она спала так сладко, что не хотелось будить её. Несколько раз её губы пробормотали что-то невнятное, пальцы шевельнулись, отгоняя что-то невидимое.

Жан-Пьер осторожно выбрался из кровати. Остановившись у окна, он посмотрел на ожившую набережную. Люди толпились у воды под раскрытыми пляжными зонтами. Почему-то вспомнился Ирвин Шоу: «Даже поток машин на шоссе вдоль набережной и толпы людей на тротуарах и на бульваре Круазетт не нарушали благословенной тишины. Пусть хоть сегодня Канн помнит, что он должен быть похожим на одно из полотен Дюфи».

Де Бельмонт отправился в душ. Вернувшись, он увидел, что Настя проснулась. Она сидела, скрестив ноги, и смотрела в окно. Одеяло лежало между колен взбитым комом.

– Надо же, – сказала Настя, услышав де Бельмонта, – за окном Канн, и меня это не удивляет. Меня удивляет, что меня это не удивляет. Всё так, как должно быть. Иначе и не может быть, верно?

– Верно.

Она упала на спину и протянула руки к де Бельмонту.

– Иди ко мне, Жан-Пьер. Мне очень хочется.

Он обожал, когда на её лице появлялось это выражение шаловливой капризности – детское, поэтому невинное.

– Любовь в Каннах, – засмеялась она, обнимая его. – Правда, здорово?

– Что тебе нравится больше: любовь или Канны?

– Любовь. Но когда в Каннах – это красивее, правда?

Он прижался щекой к её груди.

«Мне сказочно повезло. За что судьба поднесла мне такой подарок? Я же почти равнодушен стал к жизни, просто перетекал изо дня в день, просто встречался и разговаривал, выполнял какую-то работу. Всё машинально, всё бессмысленно. Даже с женщинами у меня всё происходило машинально: приятно, но не больше. А теперь я чувствую каждый вздох, мне всё кажется значимым, всё имеет глубокий смысл, всё восторгает. Вот она выгибает шею, и я наслаждаюсь видом этой шеи, пульсирующей жилкой, нежной кожей. Вот она смотрит мне в глаза, и я знаю, что никто в мире больше не смотрит так, потому что нет больше таких глаз, такого света в зрачках, такой искристости взгляда. Вот она берёт меня рукой, и я испытываю то, что никогда не испытывал прежде – желание быть внутри её тела снова и снова, бесконечное желание именно этого тела, а не женщины вообще. И я не перестаю радоваться, не перестаю восторгаться»…