Антология советского детектива-11. Компиляция. Книги 1-11

— Идемте. — Я взял ее за локоть.

— Вы можете, в конце концов, объяснить, в чем дело?

Мы поднялись по лестнице. Я пропустил ее вперед и распахнул дверь в кабинет. Сирадзе и Галактион сидели за столом. Перед ними лежали раскрытые папки с документацией. Вздрогнул Галактион, но не Сирадзе.

— Константин, объясни ему, что это твои сбережения! — воскликнула Воронина, вытаскивая из сумки пакет с деньгами.

Мысль о сбережениях была как протянутая рука, возникшая в тот момент, когда уже не осталось никаких надежд.

— Да, — произнес он. — Это мои сбережения.

— Сбережения с отпечатками пальцев Долидзе, — сказал я. — И как вы ухитрились сберечь тридцать тысяч рублей?

— Константин! — закричала Воронина.

— Вера, иди к себе, — сказал Сирадзе.

— Она останется здесь. Кто из вас бросил снотворное в чай Галактиона? — спросил я.

— Константин! — снова закричала Воронина.

— Уведите ее отсюда. Прошу вас! — сказал Сирадзе. — Она ни в чем не виновата.

Я велел Галактиону увести Воронину. Он взял ее под руку и вывел из кабинета. Она не полностью сознавала, что ее любовник был убийцей.

— Вы утверждаете, что это ваши сбережения? — спросил я.

— У меня нет больше сил. Я устал. Все. Конец. — Сирадзе опустился на стул.

— Идемте.

— Дайте передохнуть… Я хочу, чтобы вы знали: я не жалею, что убил Долидзе.

Я видел разных убийц, но ни один из них не выражал своего отношения к совершенному преступлению с такой спокойной уверенностью в своей правоте. Меня передернуло от этого.

— Кто-то должен был избавить людей от этой мрази. Судьбе было угодно, чтобы им стал я. Она избрала меня. Я пробовал обойтись без крови. Не получилось. Знаете об анонимном письме?

— Да.

— Я его написал. Жалкая попытка. Все слишком уверовали в непогрешимость Долидзе. Он же ни одного шага не делал в жизни без корысти. Плел сети своих благодеяний и ждал до тех пор, пока тот, кому он оказывал благодеяние, не попадал в его паутину. Тогда от съедал свою жертву. Так было с окрестными крестьянами. Так было с моей матерью… Мразь…. Черный паук.

— Вы ненавидели его?

— Ненавидел он меня. С детства. Еще тогда он пакостил мне. То воровал что-нибудь мелкое из моей комнаты, то в школе выдавал мои рисунки за свои, то, разбив стекло, говорил, что это сделал я, и со злорадной улыбкой наблюдал, как меня наказывали. Меня все время наказывали. Помню, на партах он вырезал не свое имя, а мое. Мне это, дурачку, казалось сверхпреданностью друга… Если бы не он, моя жизнь сложилась бы иначе. Он был изначальным злом в моей жизни… В сорок пятом я вернулся домой с орденами, медалями и застрявшим осколком в легком. У него же не было ни одной награды за исключением медали «За победу над Германией», хотя носил на гимнастерке несколько медалей и орден Красного Знамени, где-то купленные. Он ухитрился даже в Сталинграде не участвовать в боях.

— Находился в санбате, а позднее в госпитале. Дизентерия.

— Ел мыло. Он потом во всем цинично признался. Но тогда я ничего не знал, ни о чем не догадывался. Я ошалел от радости, что остался жив, что снова вижу маму, друга, что у меня есть невеста. Я был тогда безумно влюблен в нашу батальонную радистку. Перед отъездом в Свердловск за невестой — я собирался привезти ее в Натли — мы с Долидзе выпили у нас дома, и он уговорил меня сыграть в карты. Он еще до войны поигрывал. Я не умел играть. Он вызвался научить меня. Научил на мою голову. Шутя он выиграл у меня все деньги. Я не придавал игре серьезного значения. Но даже этот, как мне казалось, шутливый проигрыш вызвал во мне негодование — как это я проиграл? Мне хотелось побеждать. Побеждать во что бы то ни стало. Он предложил закончить игру. Я же настоял на продолжении игры. Представьте себе, я отыграл свои деньги. Не знал я тогда себя, не знал ничего — что легко вхожу в азарт, что Долидзе вовсю играет. Да и выпили мы изрядно. Он позвал меня к своим знакомым. Мне бы, дураку, отказаться идти, а я пошел. Сели играть. Сначала я выигрывал, потом все проиграл. Еще бы! Играл-то я с профессионалами. Я выбыл из игры, но остался, как сейчас говорят, болеть за Долидзе. Друг все-таки — и с тайной надеждой, что он выиграет и одолжит мне денег, чтобы я мог продолжить игру. Он проиграл, хотел снять банк и проиграл. Стали считать деньги. Выяснилось, что ему не хватает шести тысяч, чтобы покрыть проигрыш. Он клялся, что утром вернет долг. Была ночь. Выигравший — некий Анзор Жгенти — потребовал залог. Что мог Долидзе оставить в залог? Затрапезный пиджак, в который третий день как облачился? А Жгенти наседал. Два его дружка, отчаянные парни, сунули руки в карманы. Надо было выручать друга. Я вмешался, чем еще больше обострил ситуацию. Выяснилось, что Долидзе должен всем троим. Старый, двухнедельной давности долг. Я снял с руки часы — все, что у меня было. Жгенти не принял часы. Оказалось, что однажды Долидзе уже вносил в залог часы, но долг так и не вернул. Мне, сказал Жгенти, нужна верная гарантия. Если, говорит, оставишь свои ордена и медали, тогда, говорит, поверю. Я возмутился. Этот подонок не имел права даже касаться моих орденов и медалей. Долидзе взмолился, стал клясться, что утром раздобудет деньги. Кто-то, помнится, сказал: «Зачем тебе ордена ночью?» Короче, снял я с гимнастерки награды, завернул их в носовой платок, положил на стол. Рядом с картами.

— Как вы могли?

— Этот вопрос я задавал себе всю жизнь. Не знаю. Мне было двадцать два года. Что кроме войны я видел? А там за друга на смерть шли. Утром я не выходил из своей комнаты, чтобы не показаться на глаза матери. В ожидании Долидзе я провел не один час в тревоге. Он пришел без моих орденов и медалей, сказал, что Жгенти продал их. Я бросился к Жгенти. Не нашел его. Объявился он через два дня. Сказал, что вернул ордена и медали Долидзе. Бросился к Долидзе. Он все отрицал. Опять бросился к Жгенти. А того след простыл. Исчез. Он ведь был игроком и разъезжал по городам и весям. Как я просил Долидзе найти мои награды, вернуть их мне! Как я унижался, я — боевой офицер?! Я готов был на все. Долидзе сказал, что найдет мои ордена и медали, только для этого ему нужны наградные удостоверения. Заодно он взял справку о моем ранении. Он вернулся вечером, убитый горем, и сказал, что на базаре у него стащили документы. Он все рассчитал — и то, что я, сгорая от стыда, никому не признаюсь в том, что произошло, и то, что я вынужден буду еще и пойти на обман, чтобы получить дубликаты наград: «В связи с утерей таких-то наград при таких-то обстоятельствах прошу…» — и так далее. В Натли я не вернулся.

— Когда вы узнали, что Долидзе присвоил ваши награды и ранение?

— Много позже. Понимание всего пришло позже. Так вот в Натли я не вернулся. Я сделал еще одну глупость — поддался уговорам родителей невесты и обосновался в Свердловске. Я просто пошел навстречу тайному желанию Долидзе. Конечно, это тоже я понял с запозданием. Из письма мамы я узнал, что Долидзе стал опекать ее. Я решил, что он как был, так и остался мне другом. Может быть, я решил так потому, что это было удобно для меня, в какой-то мере оправдывало меня в собственных глазах. Хотя какое тут могло быть оправдание?! Я ведь матери не помогал. Мне было не до нее. Я играл. В тот день в Натли что-то произошло. Я заболел желанием выигрывать. Не знаю, может быть, это гены. Мой отец играл… Студентом четвертого курса медицинского института я стал делать подпольные аборты. Нужны были деньги. Меня не посадили, но из института выгнали. Все пошло кувырком. Любовь улетучилась. Семья развалилась. Я падал, а Долидзе поднимался. К тому времени, когда я возвратился в Натли, он стал всемогущим в городе. От него зависели не только полторы тысячи рабочих и служащих завода. Его имя знали все — от мала до велика. Он меня устроил директором этого богоугодного заведения, познакомил с нужными людьми, одолжил на первое время деньги, не ставя никаких условий, ничего не требуя взамен. Я вернулся в Натли не сводить с ним счеты. Но мозг все время сверлила мысль: «Если бы не Котэ… Если бы не Котэ…» Я пытался убедить себя, что моя жизнь сложилась неудачно не по его вине, а по моей. Вам трудно будет понять это, но мои лучшие годы — фронтовые. На войне мне было хорошо… легче, чем после войны. Там все проще… Да, я пытался убедить себя смириться. Я хотел смириться. Не получилось. Родительский дом не давал мне покоя. Сделал попытку возвратить его себе. Потерпел фиаско. Долидзе же процветал и богател. Дом Галустяна был бы третьим по счету домом, приобретенным им в городе.

— Когда же вы решили убить Долидзе?

— Двенадцатого октября, когда узнал, что он посягает на Веру. Ему было мало моих орденов и медалей, моего дома, моей жизни, наконец. Ему захотелось еще и Веры — моей последней надежды. В тот день он пришел ко мне с требованием отступиться от Веры, напомнив об оказанных мне услугах. Это было двенадцатого октября в пятнадцать минут третьего. Сирадзе задумался. — А ведь, наверно, не случайно, что все произошло на Кецховели. Нет, не случайно. Его жизнь процветала, как некогда эта улица, и сгорела так же — в одно мгновение, превратилась в пожарище…

После того как Сирадзе был взят под стражу, я потребовал от Заридзе немедленно отменить постановление о невыезде Давиташвили и снять с него обвинение.

— Если вы не сделаете этого, я сейчас же дам в Тбилиси спецсообщение о том, что по одному делу вы одновременно обвиняете двоих. О, у нас же еще вчера был и третий — Багирян!

В горячке расследования я совсем забыл о Багиряне. Что с ним? Удалось ли ему вырваться из рук Расулова?

— Но в действиях Давиташвили есть состав преступления, — сказал Заридзе, имея в виду фиктивную справку, приобщенную к делу.

— Это не основание даже для подписки о невыезде. Выделите дело Давиташвили в отдельное производство.

— Хорошая мысль.

Заридзе сел писать постановление — последнее в должности прокурора. Я был уверен, что оно будет последним. Я собирался нанести визит прокурору республики.

На улице я снова вспомнил о Багиряне. Теперь он мог спокойно вернуться домой, если Расулов… Я даже думать боялся об этом. Я решил заехать по дороге в Тбилиси к Зейнаб.

Элиава настаивал, чтобы я провел вечер с ним, а уехал утром. У меня же было одно желание — поскорее оказаться дома. А мне еще предстояло полдня провести в Тбилиси.

Я надеялся успеть на последний рейс самолета и стал прощаться.

Все то время, пока мы говорили, меня мучило ощущение, что я о чем-то забыл. Я силился вспомнить и не мог.

Лишь в дверях я вспомнил, что хотел порекомендовать капитана Абулаву. Но то было два дня назад.

Я нерешительно остановился.

— Ну что, передумал? Остаешься? — сказал Элиава.

— А капитан Абулава будет неплохим начальником горотдела.

— А ты, я вижу, не меняешься.

— Помнится, в первый день ты был иного мнения.