Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
— Да это все ради ржаки, понимаешь? — продолжает глумиться Рюмин. — Мы знали, что ты типа мой брат и долго думали, как тебя отсюда выкинуть, но так, чтоб тебе неповадно было возвращаться. Так бывает, чел. Она тебя уделала, я тебя уделал. Просто не надо было ее унижать.
У меня дергается губа — снова и снова, голова вот-вот взорвется, под ребрами то разливается крутой кипяток, то нарастает толстенная корка льда.
Этот ролик абсурден и насквозь пропитан ложью, но очень талантливо сделан: не сыгранные, живые эмоции бьют по нервам, уверенность, что я знаю, что нахожусь в кадре, не покидает смотрящего, а акценты смещены
Снова жужжит оповещение: «Волков Ваня вышел из группы», и тут же в чат обрушивается лавина возмущенных комментариев:
«Офигеть».
«В смысле? Они братья?»
«Слухи давно ходили».
«Это же наша сладкая парочка, Рюмин и Ходорова, чего еще от них ожидать…»
«Кошмар. Сочувствую Ване».
«Но это подло, Лера», — решается укусить Петрова. Хорошо, что Инга в своем санатории, и там отсутствует связь.
В соседнюю приватную беседу приходит голосовое, и Рюмин, широко улыбаясь со старой аватарки, радостно шамкает разбитым ртом:
'Лер, ну, как тебе? Не зря же мать говорит, что мне надо поступать на режиссерский. Ты только убери свои психи, окей? А я пока объясню расклад. Он сейчас к тебе сто пудов прибежит, и ты, конечно, можешь все опровергнуть, но… он же тогда не уедет, Лер. Как я понял, ментовка его не пугает, и Маринушка ни на что особо не повлияет — я таких примороженных идиотов еще никогда не встречал. Но ты учти: моя мать рвет и мечет, и завтра, прямо к девяти, пойдет в РОВД. Так что давай, пусти в ход все свои штучки и заставь его в это поверить. В твоих интересах, чтобы до утра он отсюда смотался. Если так его любишь, не вякай лишнего. Или твой Ванечка свалит к чертям в свою Москву, или увидит небо в клеточку. Ага?
Я отбрасываю телефон, будто он — что-то мерзкое, и прикрываю ладонями уши.
Воспоминания налетают, как голодное воронье, и каждое норовит побольнее клюнуть…
Вот Ваня впервые входит в класс — напряженный взгляд сканирует наши лица, вот он, как может, сторонится меня — ведет в танце, но не подпускает слишком близко, вот он осторожно, без слов, мне открывается, и от улыбки светлеет даже заросшая сорняками клумба, вот он признается, что любит, и превращается для меня в огромный, прекрасный, непознанный мир.
Он не задумываясь вытащил меня с того света, вытолкнул из бездны заблуждений, принял такой, какая я есть, но теперь из-за меня рискует утонуть. Ему надо выбираться отсюда. Любыми способами.
Ах, если бы мы знали все наперед, могли предугадать беду и правильно рассчитать свои силы… Я не сумела.
И за то, что случилось, и может еще случиться, несу ответственность именно я.
* * *
В соседнем дворе хлопает калитка, по дорожке быстро скользит тень и, спустя несколько мгновений, в нашей прихожей раздается торжественный звонок. Держась за стены, шатаясь и едва оставаясь в сознании, я спешу на лязг и дребезг, широко раскрываю дверь и, на миг зажмурившись от солнца и белой ткани Ваниной футболки, осторожно выхожу на крыльцо.
Я боюсь на него посмотреть, но обнаруживаю, что Ваня в полном порядке: завораживающий взгляд с искорками золота транслирует спокойствие, выгоревшие пряди забраны назад и усмирены темными очками на манер ободка.
Я малодушно отворачиваюсь,
теряю себя от невыразимого ужаса, но старательно припоминаю все свои прежние коронные повадки и ужимки. Задранный подбородок, легкий презрительный прищур, вздернутая бровь, чуть оттопыренная нижняя губа…— Лер, где ты настоящая? — тихо спрашивает Ваня, рассматривая меня в упор, и я вскидываюсь:
— А до тебя не дошло?! — получается наигранно и капризно, но он пропускает этот удар. Мотнув головой, подходит вплотную и шепчет на ухо:
— Скажи, что это неправда. Я поверю. Любую фразу можно вырвать из контекста. Ты просила верить только твоим словам, поэтому, просто скажи.
Меня уносит волной тепла, подхватывает поток солнечного ветра, кофе, карамель и миндаль горчат на губах… Это не парфюм, это запах первой любви, первого осознанного выбора, сопливой юности, неубиваемой надежды…
Но я должна ее убить, и, подавившись воздухом, исступленно и громко шиплю:
— Волков, ты совсем дебил? Это правда. Ты вовремя не обратил на меня внимания, игнорил, бесил, превозносил свою Ингу. Ты мне жизнь сломал, придурок. Вот и получай, — я упираюсь кончиком ногтя в надпись «Нежность», отхожу на полшага и смеюсь Ване прямо в лицо: — Я тут самая крутая, а не ты, и не Бобкова, уяснил?! Я тут королева. Спасибо, что спас; да и в целом было смешно наблюдать, как ты велся на мои россказни и трогательно хлопал глазками. Поздно, Ванечка, я два раза не предлагаю. Я ломаю даже самые красивые игрушки, если они не хотели мне принадлежать.
Его безмятежное выражение не меняется, но черты становятся резче, а щеки трогает лихорадочный румянец. Из черных глаз веет потусторонней, адской безысходностью, но он быстро прячет ее за стеклами очков и выплевывает:
— Стерва.
Шаги отдаляются, бодро щелкает замок калитки, летний день ослепляет яркими лучами, оглушает нестройным пением птиц, отравляет кровь металлическим запахом хвои, бессилия и несбывшихся чудес.
Ледяной сквозняк пробирается за шиворот, нутро выжигает боль. Затыкаю рот сжатыми в кулак пальцами, беззвучно плачу, задыхаюсь и оседаю на жесткий бетон.
* * *
Глава 51
Я еще долго торчала в комнате, повернувшись спиной к окну и вцепившись в подлокотники крутящегося стула, отчетливо слышала приглушенные голоса, шум мотора, шаги, стук дверей и снова — шум мотора, а потом меня накрыла немилосердная, мертвая тишина…
Ранний вечер, в великолепии остывающих оранжевых бликов, вдруг резко померк, от духоты стало нечем дышать. Я переползла на кровать, и все исчезло — кажется, сознание не выдержало кошмара наяву и попросту выключилось.
Я бы предпочла, чтобы с отъездом Вани моя никчемная жизнь тоже закончилась, но большой и безразличной вселенной пофиг на наши мольбы и горести, и вот, словно в насмешку, новое утро уже расцвечивает обои розовыми разводами, и за окном радостно орет полоумный петух.
Глаза болят от слез, воспоминания накрывают с новой силой, я дрожу и не могу пошевелиться. Смотрю в голубоватый потолок с сеткой сиреневых теней, снова проваливаюсь в сон, где меня подхватывают хороводы картинок из наполненного мечтами и надеждами мая… и отчетливо различаю кудахтанье кур, грохот леек и чей-то смех за соседским забором.