"Баламуты"

– Шучу, шучу, - спрятал улыбку Сергей Дмитриевич.

– Он вообще все время хвастается, - недовольно продолжал Юрка.

– Отец Лены Волобуевой был в Москве в командировке, привез сервелат. Лена вчера угостила девочек, а Алик сказал: "Подумаешь, сервелат, нашла чем угощать"... Лучше бы молчал. Если мать в буфете работает, то можно этим пользоваться? А у Генки мать рабочая, на заводе работает. Так Генка копченую колбасу даже по праздникам не ест... Гад Алик.

Ну, не голодный же твой Генка сидит, - возразил Сергей Дмитриевич.

– Причем здесь голодный, не голодный? Зачем выставлять напоказ свою сытую жизнь? Сыр в масле нашелся... Джинсы за сто двадцать рублей, шапка пыжиковая.

– Ну, и вы тогда решили ...

– Ну, мы тогда с Петькой и Лешкой поговорили с ним под лестницей.

– Били?
– насторожился Сергей Дмитриевич.

– Нужно очень руки марать, - усмехнулся Юрка.
– Поговорили. Сказали все, что о нем думаем.

– Так с чего же ты решил дома бунтовать?
– спросил Сергей Дмитриевич.

– Да потому что Алик сказал, что не видит разницы между своей матерью и Петькиным отцом. В том учреждении, где работает Петькин отец, работников каждую неделю отоваривают дефицитными продуктами. Значит, Петькиному отцу можно, а ей нельзя? Зато она покупает продукты в государственном предприятии, а Лешкина мать покупает ворованную колбасу и мясо у жуликов с мясокомбината.

– Ах так!
– протянул Сергей Дмитриевич.
– Вопрос ясен. Ну, а кто тебя сказал, что наше мясо... ворованное?

– Потому что мать Алки Новиковой мясо тоже у тети Маруси покупает. А Алка слышала, как её мать разговаривала со своей сестрой.

– Так что, Алка Новикова тоже с вами заодно?

– Скажешь тоже. Зачем нам с девчонками связываться?

– Ну, хорошо, это понятно. А Петька чего ради бунтует? Я знаю Василия Михайловича, по-моему, порядочный и честный человек... Так что здесь вы перемудрили.

– Ничего не перемудрили, - нахмурился Юрка.
– Панков - подлый человек, и если мы объявляем ему бойкот, то сами должны быть честными.

– Так у вас дело и до бойкота дошло?

– Мы хотим проучить Панкова. Для его же пользы.

– Ну, если для пользы, - развел руками Сергей Дмитриевич и разрешил: - Ладно, воюйте. Не буду отвлекать, учи.

В дверях он остановился:

– Мы с мамой посоветовались. Больше покупать мясо у тети Маруси она не будет. Только не воображай, что ты вывел нас на чистую воду. Просто нам в голову не приходило, что мы делаем что-то незаконное.

У Юрки уши вдруг вспыхнули красными фонариками, и он уткнулся в книгу, чтобы не было видно лица, заливающегося краской. Он был горд от сознания собственной значимости, и ему было приятно, что с ним считаются, но в то же время неловко от того, что он вступил в конфликт с родителями; да дело даже скорее было не в конфликте, а в том, что этот конфликт вдруг разрешился в его пользу.

Юрка подумал о Лешке Себеляеве, представил скандал, который разыграется у него дома, и поежился. Батька у Лешки был человек крутой и скорый на расправу, так что вполне может и отодрать. Но Юрка быстро успокоился.

"Ничего, - решил он.
– За правое дело всегда страдали".

Орёл, 1980 г.

НАРОДНАЯ МЕДИЦИНА

Кольку Шустикова радикулит подловил, когда он копался в огороде. Нагнулся, чтобы выдрать сорняк и не смог встать. Свет в глазах померк и поплыл разноцветной радугой. Колька охнул, закусил губу и, придерживая бок рукой, на карачках пошел в дом.

Батька, Кондрат Иванович, всю жизнь маявшийся радикулитными приступами, весело сказал:

– Ну что? Нашего полку прибыло?

Иди ты, батя, в баню!
– чуть не плача, ответил Колька.

А мать, Полина Степановна, бойкая старушка, аж взвилась.

– Чему скалишься - то, бесстыжий, - налетела она на мужа.
– Рад, дурак, ажник зенки замаслились. Ирод корявый. Сам согнулся, так хоть к ребенку сочувствие поимей.

Ребенок, тридцатидвухлетний бугай Колька Шустиков, лежал на боку и ошалело водил по сторонам глазами. Он никогда еще не чувствовал себя таким несчастным и беспомощным как сейчас, и ему было жалко себя.

– Это я в шутку, - не стал связываться с женой Кондрат. Щас в момент вылечу. Пуще прежнего прыгать начнет. Ставь утюг, Полина.

Полина Степановна пошла во двор разводить утюг. Утюг был у них еще довоенный, чугунный, работавший на углях. Конечно, был у них и электрический, но он такого жара как чугунный не давал. Поэтому Полина Степановна любила пользоваться чугунным, а Кондрат Иванович только этим утюгом и спасался.

Растопив утюг так, что искры фейерверком разлетались из отдушин, она заставила Кольку лечь на живот. Он подчинился и с крехтом, как дед, с трудом влез на кровать и лег спиной кверху. Мать накрыла его байковым одеялом и стала водить утюгом по пояснице. Колька постанывал и время от времени, когда утюг начинал печь, орал благим матом. А наготове уже стоял отец с початой бутылкой денатурата в руках.

Денатурат доставали по большому блату - в керосиновой лавке работал свояк - и брали баш на баш - бутылку денатурата на бутылку водки.

Как только Полина Степановна кончила свою процедуру, приступил Кондрат Иванович. Он добросовестно стал растирать Кольку, предельно экономно пользуясь драгоценной жидкостью, едва смачивая ей пальцы. Колька только крякал под напором батькиных рук. Закончив, Кондрат Иванович, напустив строгость на голос, чтобы не допустить возражения, приказал жене:

– Прииеси-ка стаканы!

И таким же безоговорочным тоном пояснил:

– После растирки для верности действия полагается во внутрь принять.

Полина Степановна не верила этой брехне сроду, но не стала спорить, только огрызнулась:

– Сам возьмешь, руки не отсохнут.

Колька, который лежал теперь укрытый одеялом, выпил полстакана залпом, чтобы меньше чувствовался запах, но в нос так шибануло керосином, что глаза чуть не вылезли из орбит. Отец сунул ему в руку холодную вареную картошку, и Колька стал жадно жевать, изгоняя керосиновую отрыжку.

Батя же, Кондрат Иванович, тянул свою порцию с таким удовольствием, будто лучшего сроду не пил. Когда Полина Степановна хотела спрятать бутылку с оставшейся жидкостью, Кондрат шикнул на нее:

– Не тронь. Я, может, еще растирать буду. Потому, с одного раза не поможет.

Глаза его уже блестели, и он подмигивал Кольке то одним, то другим глазом.

После повторной растирки бутылка была пуста. Кольке окончательно полегчало, и он, оживленно жестикулируя, спорил с отцом о смысле жизни, утверждая, что в жизни много всякой бессмыслицы, а смысла никакого нет. Радикулит, например, самая что ни на есть бессмысленная бессмыслица: пошел в огород прямой, а пришел согнутый. "И лежу как дурак, здоровый не здоровый и больным не назовешь, потому что денатурата с тобой бутылку целую выпил".