"Баламуты"

– Ну, это для пользы. Вроде лечебного лекарства, - успокоил Кондрат Иванович.

А вот, батя, вторая бессмыслица. Сам себе сейчас врешь, и сам не веришь.

Я смотрю, брехать ты ловко научился, - обиделся Кондрат Иванович.
– Для тебя же старался.

Опять врешь, - не мог остановиться и гнул дальше Колька.
– Рад был, что повод нашелся.

– Тьфу, - сплюнул Кондрат Иванович, вставая с кровати и направляясь вон из комнаты.

– Огради от дурака, господи!
– проговорил он, набожно завода глаза, хотя в Бога никогда не верил.

Колька вдруг начал хохотать, У отца был такой пришибленный вид, что не было никаких сил удержаться. Смеяться было неудобно. При каждом колыхании тела боль отдавала в поясницу и, когда он неловко повернулся и в боку резко кольнуло, сразу оборвал смех.

На следующий день Кольке стало хуже. Он с трудом встал и попытался пройтись по комнате. Но каждый шаг отдавался в пояснице острой болью, и Колька, сразу покрывшись испариной, поспешил сесть на стул. Он не мог даже сесть на диван - по той причине, что диван прогинался, и от мышечных усилий у Кольки опять простреливало поясницу.

Чуть отлегло, когда мать разогрела песок на сковороде, ссыпала его в мешочек и положила на поясницу.

За три дня перепробовали все средства, испытанные не раз на батьке: грели соль, терли скипидаром, ставили горчичники, даже разжились пчелиного яда. И никакого действия. Батьке что-нибудь да поможет. А здесь нет. Вроде стало получше, дух перевести можно, а ходить по-прежнему невозможно.

Может, в больницу?
– с тусклой надеждой спросил Колька мать, но соседка, энциклопедически подкованная тетка Дуся, авторитетно и категорически отвергла эту мысль.

Сдурел?
– сказала она.
– Залечут, вообще ходить не будешь. Сейчас врачи-то, сами ничего не знают. Как что, так резать. Нет уж, милок, мы своими средствами. Всю жизнь лечились, и никто не помирал.

Вечером сделали керосиновый компресс. И когда это тоже не помогло, тетка Дуся привела бабку Кусониху.

Кусониха заставила Кольку раздеться и проделала с ним все манипуляции, когда-то тонко подмеченные у докторов. Она заставила его показать язык, посмотрела глаза, оттянув вниз веки, а потом, уложив его на диван, навалилась всей тушей, щупая поясницу, и он заревел смертельно раневым быком.

– Радикулит обнакновенный!
– поставила Кусониха диагноз, давно ни у кого не вызывавший сомнения, но это прозвучало так авторитетно, как какое-нибудь "Супсепсис аллергический Вислера-Франкони".

– Керосинный конпресс ставили?
– спросила бабка, щеголяя вольной интерпретацией русского языка.

– Ставили!
– хором ответила тетка Дуся с Колькиной матерью.

– Тады последнее средство, - могильным голосом ухнула Кусониха и скосила один глаз туда, где должна быть икона, но где ничего не было. Мать испуганно прикрыла рот рукой-горсточкой, а Колька насторожился.

– Надо навоз пробовать. Как рукой снимаить.

– Говном мазаться не буду, - категорически заявил Колька.

– Так ить что мазаться! Хорошо, когда полностью в его, - поправила Кусониха.

– Ну, это ты сама ныряй!
– разозлился Колька.

– Мне не надо. Я отродясь ентой заразой не болела. Семьдесят пять лет прожила, а Господь сохранил ... избави Бог.

Она перекрестилась на правый угол.

– А ты меня слушай. Раз говорю, знаю, что говорю... Что ж, говно-то? От скотинки оно, чистое. Скотинка-то всякую дрянь не ест. Овес да травку.

Колька молча сопел, внутренне протестуя против такого курса лечения.

Тогда за него взялась мать с теткой Дусей. Они так мощно пошли на него, что он дрогнул. Мать, чувствуя, что Колька вот-вот сдастся, ударилась в слезы:

– Хочешь как батька твой кривым ходить? Любуйся мать!

И вдруг завыла, запричитала по Кольке как по покойнику.

Колька все молча сопел, но было видно, что он усиленно с собой борется. На помощь матери пришел батя, положив конец мучительной борьбе сына.

– Вместе сидеть будем, - сказал решительно Кондрат Иванович.
– Мне тоже надо. Грызет и грызет.

– И то, - обрадовалась мать.
– Вместе и сидите.

Знаешь, где навоз-то лежит?
– спросила Кусониха.

– А как же ж?
– удивился Кондрат Иванович.
– За конюшней и лежит. Сколько раз сам возил!

– Ну, дак вот. Глыбоко не зарывайтесь. И сидите, пока терпеть силы станет. А после дома смоете. И так десять ден.

– Там речка внизу. Можно помыться, - вставил Колька.

– Что ты, что ты? Господь с тобой!
– испугалась Кусониха.
– Дома обмоетесь. А то - к прародителям.

Уходя, бабка Кусониха заметила Полине Степановне:

– Ежели, Бог даст, поправится, помни Полина!..

Когда на Вязки опустились сумерки, и все крутом угомонилось, только со стороны клуба лились тихие звуки баяна, раздавался смех, да взвивалась высоко частушка, две фигуры в трусах крались огородами в сторону конюшни. Их, синюшные, денатуратные в лунном свете тела, играли бликами среди листвы деревьев, среди которых они старались держаться. За ними зловеще крались их тени. Это Колька с батькой шли на процедуры.

У конюшни их встретил семидесятилетний сторож Кузьма Веревкин, которого испокон веков звали Кузьмой. Кузьма был не только в курсе дела, но и материально заинтересован через поллитру белой, которую отнесла ему Колькина мать, Полина Степановна. Дала, чтобы не было разговору, а так, кто запретит в навозе сидеть.

Кузьма, отрабатывая поллитру, услужливо показал, где свежий навоз, и бережно поддерживал их, когда они стали восходить на свою Голгофу.

Разворошенный навоз шибанул в нос дурным запахом, но когда они погрузились в него, почувствовали, как приятное тепло обволокло продрогшие тела, и запах стал терять свою первоначальную силу.

Над Вязками царила благодать. Все вокруг было пронизано голубым лунным светом. Все было сочно и контрастно как в советских мультфильмах. Темные купы деревьев причудливыми аппликациями лежали на серебристой глади реки. Заливались трелями счастливые тритоны и захлебывались от любви лягушки.

И над этим вечным покоем из навоза торчали две многострадальные головы. Если бы Колька стоял на пригорке у конюшни просто так, без дела, он бы любовался красотой и совершенством мироздания, и у него, может быть, родились бы такие же мысли как у Куинджи, когда он смотрел на ночной Днепр.