Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

В первые тягостные минуты Зиновий пытался успокоить и обнадежить себя тем, что самые трудные именно эти вот первые мгновения, а дальше постепенно привыкнешь и терпеть будет легче. Надежда оказалась напрасной. Наоборот, с каждым часом, минутой, а потом и секундой утомленные кости и мышцы ныли все сильнее… С трудом удерживал себя от рвущегося из груди крика, понимая, что стоит крикнуть один лишь раз — и можно дойти до животного воя, вконец уподобиться дикому зверю…

Муки приглушили чувство голода. Когда сидел в камере, с нетерпением ожидал прихода служителя с миской похлебки или каши. И съедал принесенное почти с жадностью, хотя вкусной пищу никак нельзя было назвать. Да с чего бы ей и быть вкусной? На харчи арестанту казна отпускала шесть копеек в день. И если даже смотритель тюрьмы не запускал лапу в казенный сундук и подчиненным не давал потачки, то все равно, как ни крути, шесть копеек — это шесть копеек, разносолов на них не спроворишь.

Многим арестантам приносили с воли передачи, тюремное начальство этому не препятствовало. Зиновию никто не приносил. Он скрыл от полиции, что у него в Москве родные, хорошо понимая, что ни матери, ни братьям родственник, арестованный по политическому делу, радостей в жизни не прибавит. Поэтому и жил он полностью на казенных харчах. И должен был съедать их без остатка.

Но в эту карцерную ночь время ужина давно миновало, он и не вспомнил о еде. И хорошо, что не вспомнил. Только бы добавил себе еще страданий.

Пищу ему принесли только утром. И сразу на весь день; весь причитающийся ему суточный паек. Открылась дверь карцера, и служитель поставил прямо на пол жестяную кружку с водой и накрыл ее фунтовым ломтем хлеба. И сколь ни противно было поднимать кружку с липкого пола, заставил себя преодолеть брезгливость, поднял; хлеб съел сразу и отпил половину воды.

Когда миновали двадцать четыре часа, Зиновия волоком доставили в камеру. Оказалось, что даже жестокие побои на тюремном дворе перенести было легче.

Пришлось надзирателю сходить за врачом. Врач пришел, осмотрел обессилевшего Зиновия и, может быть, потому, что почувствовал свою причастность к беде, постигшей молодого арестанта, — приказал трое суток его не тревожить и на этот же срок перевести на больничный стол. Что означало — стакан сладкого чая и белую сайку сверх обычного тюремного пайка.

8

Сергей Васильевич Зубатов решил сделать карьеру на социализме. Он отнюдь не собирался покушаться на основы самодержавия, напротив, всю свою жизнь вплоть до последнего ее дня был одним из преданнейших и вернейших слуг престола Российского.

Его «идея», обеспечившая ему недобрую память в истории революционной борьбы российского рабочего класса, заключалась в том, чтобы, используя формы социализма и выхолостив их политическое содержание, приспособить массовое рабочее движение к целям охранительным.

Идея эта не сразу осенила Сергея Васильевича. Свою службу «царю и отечеству» он начал в качестве провокатора и довольно быстро преуспел в ней, выследив и выдав московской охранке крупную народовольческую организацию.

Способности его и рвение были замечены и отмечены. Наградами, чинами и продвижением по службе. И начав свою службу с середины восьмидесятых годов, Зубатов через несколько лет уже достиг поста помощника начальника московской охранки, а потом, потеснив своего патрона и покровителя Бердяева, Зубатов получил пост начальника Московского охранного отделения.

Служа в охранке, Зубатов убедился, что одним лишь кнутом не остановить неумолимо нарастающего рабочего движения. И пришел к мысли, ставшей затем твердым убеждением, что к кнуту необходимо как можно быстрее присовокупить и пряник.

Изо дня в день сталкиваясь с рабочими, уличенными или заподозренными в противоправительственной деятельности, Зубатов заметил, что первая обида рабочего человека — на своего хозяина, на фабриканта, заводчика и лишь у относительно немногих к обиде на хозяина присоединялась обида на царя и его правительство.

Тут уж не так сложно было добраться до мысли: укрепить в рабочих головах веру в благоволение к рабочему люду царя-батюшки. Внушить всем обиженным и недовольным, что только его монаршее заступничество может умерить алчность хозяев и облегчить их долю. А коль скоро удастся внушить такую мысль, то всех уверовавших в царское заступничество можно сплотить в массовую рабочую организацию, руководимую своими ставленниками, и, опираясь на «свою» организацию, обескровить с ее помощью организацию революционную.

Так вызрела у Сергея Васильевича Зубатова «идея» создания монархически настроенных рабочих организаций, получившая позднее наименование «полицейского социализма».

Для всякой организации, тем более для массовой, нужны вожди, хотя бы вожаки. Зубатов понимал, что в таком тонком деле не обойтись своими платными агентами, как бы хорошо они ни были замаскированы и законспирированы. Нужны были руководители из рабочих, искренне убежденные в правоте своего дела, руководители, которых знали бы рабочие, которым бы верили. Лучше бы всего из тех, кто уже пострадал в борьбе за рабочую долю. Надо было искать таких.

Зубатов вызвал к себе начальников полицейских частей города. Расспросил о задержанных в истекшем году по политическим делам. Почти у каждого пристава нашлось, чем поделиться.

Пристав Покровской части рассказал о молодом парне, отбившем задержанную подпольщицу у двух филеров.

— Как фамилия? — спросил Зубатов.

— Филеров?..

— На кой… они мне!.. — чертыхнулся Зубатов. — Парня этого как фамилия?

— Запамятовал, ваше высокоблагородие…

— Выясните и сообщите.

— Слушаюсь.

В конце того же дня Зубатову доложили, что повторно арестованному Литвину Зиновию Яковлеву административно определена мера пресечения — один год тюремного заключения. Каковое он отбывает в Таганской уголовной тюрьме с ноября прошлого года.

9

Куда и зачем везут, Зиновию не сказали. Забранное частой решеткой оконце заиндевело, и рассмотреть что-нибудь сквозь него было невозможно. Ехали не так долго, менее часа, и, когда тюремная карета остановилась, Зиновий понял, что из города его не вывезли. Решил, скорее всего, переводят в Бутырскую тюрьму. И обрадовался: подальше от Майснера.

Когда вывели из кареты, узнал памятное ему крыльцо. Снова он понадобился охранному отделению. Неужели сам всемогущий Бердяев в третий раз удостоит его личной беседы. С чего бы такое внимание скромной его пер-* соне?

Но за столом в большом кабинете под поясным портретом государя императора сидел не Бердяев, а другой, впрочем, тоже в мундире с погонами полковника.

Вместе с Зиновием в кабинет вошли конвоиры. Движением руки сидевший за столом отпустил их. Когда конвойные вышли, полковник заглянул в лежащую перед ним бумагу, потом спросил: