Башня времен. Заброска в советское детство

Всё затевалось для того, чтобы на вырученные деньги закупиться мороженым (здесь снова всплывает тема пломбира). Привезённые домой три или больше вафельных стаканчика с белым, редко когда коричневым содержимым Жека, добавив ложку или две смородинового варенья и размешав всё в пиале, всегда употреблял, что называется, в одно рыло — что мама с папой, а то и бабушка, может, тоже не отказались бы, ему как-то не приходило в голову.

Но мало для кого из Жекиных товарищей велосипед был той штукой, на которой просто ездят. Слова «тюнинг» когда, конечно, не знали, но сам процесс к великам очень даже активно применяли. А самый крутой в этом отношении велосипед был у Воробьёва старшего брата.

О, что это был за аппарат!

Чёрное, индивидуального пошива сиденье из мягкой кожи. На руле с обеих сторон зеркала — солидные, прямоугольные, чуть ли не от мотоцикла, а ещё небольшая фара, от которой тянется провод к блоку у колёсного обода, где вращением специального колёсика вырабатывается электричество. Сам руль аккуратно обмотан светлой лентой непонятного происхождения, узкой и жёсткой — такой тогда нередко обматывали и автомобильные рули — и, если всё было сделано хорошо, становилось похоже, будто деталь не обмотана какой-то ерундовой лентой, а сделана из слоновой кости. Рама, что идёт от руля к сиденью, и пара других железяк поменьше обшиты пушистым чёрным мехом — главный шик тогдашнего тюнинга. Металлические багажники были установлены впереди и сзади, чёрные и солидные. По четыре катафота блестело в спицах на каждом колесе.

Катафоты эти с велосипедных колёс постоянно скручивали — Жека помнил, как и сам, обозлённый недавней пропажей, снял с чьего-то одиноко стоявшего у магазина велика пару штук. Но такой велосипед, как у старшего Воробья, оставлять у магазина, даже ненадолго, было, конечно, нельзя. Его и не оставляли: отправляясь за покупками, брат или тащил с собой самого Воробья, или дожидался у магазина кого-нибудь из знакомых и просил, чтобы посторожили.

Резиновые ручки на руле были тоже какие-то нестандартные, а по бокам из дырочек свисали аккуратные короткие кисточки из порезанной магнитофонной плёнки, при езде они красиво трепетали на ветру. Под рамой блестел алюминиевым боком ладный ручной насос. Ключи в бардачке не бряцали, проложенные специальными бархатистыми тряпочками, а кроме ключей там имелись ещё складной ножик типа швейцарского, маленький компас и другие подобные ценные вещи. В пространстве позади сидения, где тоже было место для катафота, некоторые и прикручивали катафот, да ещё круглый и красный, и при езде казалось, что у них в заднице что-то горит и светится. Брательник Воробья, безусловно, обладал вкусом и нюансы чувствовал, и позади сидения у него был прикручен какой-то редчайший катафот, белый и прямоугольный. Никаких намотанных от спицы к спице разноцветных проволочек, никаких, тем более, трещоток из куска пластмассы или сложенной вдвое почтовой открытки не было и близко — не малышовский, поди, велик — солидный взрослый аппарат.

В общем, это был не просто велосипед или, как тогда говорили, лайба. Это был Феррари, Бугатти и Ламборгини в мире велосипедов. Жекин скромный «Салют», хоть и был он почти новый, выглядел рядом с великолепным этим колёсным изделием как какой-то обиженный богом и природой конёк-горбунок на фоне грациозного арабского скакуна. Или как «Запорожец» на фоне нормального автомобиля.

Когда брату пришло время уходить в армию, велосипед встал на прикол в сарае. Подразумевалось, что Воробью-младшему брать его запрещается. Но иногда, изредка и втихаря, Воробей его, конечно, брал — как не брать-то.

Вот это чудо из чудес у Жеки с Воробьём теперь и увели.

***

Собственно говоря, у Жеки дома был и хороший, взрослый велик получше полудевчачьего «Салюта». Спортивный, с солидно изогнутым рулём, с переключением скоростей и парой ручных тормозов, чьи провода тянулись от руля к блокираторам на колёсах. С эмблемой «ХВЗ» впереди руля, про которую все знали, что аббревиатура эта не про какой-то велосипедный завод, а означает она «Хрен возить запрещается» (вместо хрена, конечно, запрещалось возить кое-что другое).

Но велик этот был батин. Жеке разрешалось на нём кататься только по двору, а кататься по двору без толку, никакого удовольствия, да и неудобно, велик был для Жеки всё-таки большеват. Сам отец ездил на велике совсем редко, и тот уныло простаивал в сарае. Жека постоянно канючил и доставал отца вопросами, когда же тот разрешит хотя бы брать велосипед на улицу, о полной передаче прав Жека и не заикался. В один из дней отцу это надоело и он указал Жеке на деревянную щеколду на двери всё того же сарая:

— Вот, видишь? Дорастёшь досюда, тогда и разрешу.

Расти до щеколды было долго, и Жека смирился.

Потом, через некоторое неопределённое время, уже забыв обо всём этом, Жека вдруг случайно обнаружил, что не только дорос до той сарайной щеколды, но и перерос её пальца на три. Когда на его крик сбежалась вся семья, крыть отцу было нечем и он скрепя сердце дал Жеке разрешение (только смотри, не гоняй где попало и не оставляй без присмотра!) брать свой драгоценный велосипед.

А потом, ещё через годы, в совсем другие времена, Жека наездился на спортивном этом велосипеде до тошноты и отвращения. Делалось это не от хорошей жизни, приходилось добираться таким образом на работу в целях экономии. Тогда, выезжая иногда солнечным утром, а возвращаясь по дождю с ног до головы заляпанным грязью («крылья» над колёсами в этой модели не были предусмотрены конструкцией), Жека всё думал о том, как же мудр был древний китаец, изрекший, что к желаниям своим следует относиться с опаской, ибо они, бывает, осуществляются.

***

Зачем они попёрлись туда, на другую сторону пруда, Жека теперь уже и не помнил. Там работала лодочная станция и ещё, кажется, захудалое летнее кафе — но без денег там делать нечего, а денег у них с собой не было. Скорее всего, они собирались попинать мяч — круглый у них как раз имелся, Жека везде возил его с собой закреплённым на багажнике, как раз для таких случаев. Они знали там одно место, где торчали на пустыре одинокие футбольные ворота — можно было встать с двух сторон и сыграть в игру, где нужно попадать в перекладину или крестовину — кажется, это называлось «тысяча».

Но ни до вкопанных тех неизвестно кем и для чего ворот, ни до лодочной станции с кафешкой доехать уже Жеки с Воробьём не получилось. Потому что на границе обустроенной территории, на широкой и местами вытоптанной поляне, расположилась изрядная группа цыганского народа, пёстрая и разновозрастная. Тут бы друзьям, лишь только заметили они опасное это явление, развернуться и дать оттуда дёру со всех педалей. Но задним умом все гении, тогда же они подумали: а, проскочим!

Однако «а, проскочить» не вышло. Едва завидев двух велосипедистов, цыганская чумазая малышня высыпала на дорогу. Друзья затормозили и попробовали это объехать, но велики просто увязли в траве и в толпе мелких, которых было человек десять.

— Дай прокатиться! — уцепились в Жекин руль сразу двое, и велик, бренча пустым бидоном, повалился в травяные заросли.

Не успел Жека опомниться, как его «Салют», отбросив с него бидон и отвязав бамбуковые колена удочек, уже куда-то катили: двое вели велосипед за руль, двое умудрились уместиться на багажнике (один при этом держал Жекин мяч), а самый мелкий верещал и волочился сандалиями по земле, ухватившись за сиденье. Остальные бежали следом. Возле Жеки и Воробья остались трое. Тот, что был постарше (он выглядел Жекиным с Воробьём ровесником), шагнул к велосипеду Воробья:

— Дай тоже прокатиться.

Насупленный Воробей отодвинул руль от загребущих рук.

— Не дам. Не могу, это не мой.

Цыганчонок что-то вякал и настаивал, но Воробей вцепился в свою ценность насмерть, и чернявые ребята неохотно отступили. Они побрели туда, где их товарищи мучили Жекин «Салют».

Взрослые, что расположились вокруг расстеленного на траве покрывала с питьём и закусками, на проделки своих мелких не обращали никакого внимания. Потом, когда те стали уже кататься, и увешанный чумазой оравой велик едва не въехал в сидящих, один из взрослых внимание обратил. Коренастый, поросший со всех сторон густым волосом мужик в грязных джинсах и шлёпанцах подозвал старшего из пацанов и что-то сказал ему по-своему. Пацан зыркнул на Жеку с Воробьём, потом отобрал у мелких сородичей Жекин велик и стал нарезать на нём широкие круги около поляны. Малышня гонялась за ним, кто с рёвом или плачем, кто со смехом, кто с криками неопределённой эмоциональной окрашенности. А мужик тем временем отобрал у мелких Жекин мяч, и тут же на поляне затеялась диковатая игра, в которой от футбола было не много, зато в ней участвовали при случае даже женщины.