Башня времен. Заброска в советское детство

Итак, стал рассуждать Жека, что мы имеем. Послезавтра в коридоре будет столкновение в формате примерно восемь на восемь. По сравнению с тем, что случилось тогда, здесь у Жеки и компании станет на одного человека больше — на самого Жеку. Но что толку считать людей, если у одной из сторон имеется фактор Помидора. Он ведь как оружие массового поражения. Допустим, Жеке удастся собрать ещё людей и даже убедить их не бздеть от вида румяной помидорной рожи, а драться. Допустим, они даже ввалят противнику. Ну что им тогда делать с Помидором? Едва ли он станет просто так смотреть, как возят мордой по общажному полу его корешей-шестёрок. Даже если отморозок и не выхватит ствол и не начнёт валить всех налево и направо, он может пырнуть кого-то ножом. Его за это потом, не исключено, что и посадят, но порезанному будет от того не легче. Но даже если ничего такого не случится, а Жека с друзьями радостно наваляют не только крысам Короля, но и самому Помидору, ни к чему хорошему это не приведёт. И даже совсем наоборот. Король это фигня, и тьфу бы на него, но Помидор и его уголовные кореша не дадут Жекиным друзьям — и самому молодому и не догоняющему, как же он в такое вляпался, Жеке — жизни вообще. Тогда, в то время, эти люди были здесь, на низовом, так сказать, уровне, реальной властью. В большинстве они тогда же и полегли в войне сами с собой, и туда им в основном и дорога — жаль только, что и непричастного народа они тоже успели прихватить немало.

Потом Жека ясно представил себе, как Помидор ходит, раскачиваясь, вдоль шеренги деморализованных и подавленных пацанов, тычет им пальцем в грудь и раздельно цедит сквозь зубы:

— С каждого. По пятьдесят. Баксов.

Нет, такого допустить было никак нельзя.

Помидора этого Жека видел два или три раза в жизни, и лица его не помнил, поэтому в сцене этой тот сильно смахивал на актёра Леонова в образе уголовника Доцента: «Пасть порву! Моргала выколю!» Но веселее от этого не становилось.

Да, Помидору надо как-то противодействовать заранее, и у Жеки даже имелись в этом отношении кое-какие зачатки идей. Но для этого нужно будет добраться до телефона. Пока же он решил подсчитать силы сторон.

У Короля, кроме основной тройки — его самого, Барбоса и мелкого Петюни (Жека считал их за два с половиной, Петюня был не боец, но потом подумал, что Барбос, несмотря на свою тупость, боец выше среднего, так что ладно, пусть будет трое) — так вот, кроме них троих были близнецы и ещё пятеро мутных оболтусов, что жили в дальнем отсеке. На занятиях они почти не появлялись, и Жека помнил их фрагментарно, но они точно есть и на разборку обязательно припрутся, не пропустят. Итого десять человек, а то как бы ещё не больше — и плюс, мать бы его за ногу, Помидор.

Дальше Жека перешёл к ревизии сил светлых и положительных.

На стороне добра были он сам, Рюха, Костик с Ростиком и Гоша с Черепом. Итого шестеро, и это если все на месте. А, ещё Тигран. Всё равно маловато, блин.

Сам Жека, хоть и занимался когда-то самбо, свои силы и свою значимость не переоценивал. Тем более в выпускном классе он заниматься бросил, а возобновил уже работая в охране — не то чтобы жизнь заставила, скорее от нечего делать. Нет, может, он и в институте изредка упражнялся, но с расстояния в почти тридцать лет вспоминались одни только пьянки. Да и занимался он, честно говоря, без особенного фанатизма: футбол, например, значил для него намного больше.

Да, людей мало. Надо подтягивать ещё.

Но кого можно подтянуть? Тут надо подумать, воспоминать. Жека подумал и повспоминал, ничего не придумал и решил вернуться к этому позже.

Натянув куртку-«аляску» с прожжённым сигаретой рукавом (вот она, эта досадная дырка, на всю жизнь запомнилась) и ботинки на высокой шнуровке (типа армейских, только фуфлыжные, кооперативное какое-то дрянцо), Жека отправился искать, откуда бы ему позвонить. Телефон имелся внизу, на проходной, но лишние уши в теме, которую Жека собирался по телефону обсудить, были ни к чему.

Как же всё-таки поменялась жизнь с появлением сначала мобильников, а потом с распространением интернета. И как же быстро все к этому привыкли. А раньше Жека всегда носил во внутреннем кармане куртки (это в холодное время, летом было сложнее) блокнот с телефонными номерами, адресами и прочей справочной информацией. Вот он, синий, высокий и, честно говоря, не особенно удобный, но уж какой есть. Никуда не делся. С краю страниц выстроился сверху вниз алфавитный перечень букв. Жека открыл на букву «Л» и отыскал Лямкина Ивана, бывшего одноклассника, а в начале девяностых младшего лейтенанта милиции. (А в то уже время, откуда Жеку выдернули — толстенный лысый дядя, что, судя по регулярным фото там и сям, только тем и занимался, что рыбачил или жарил где-то на природе шашлыки).

***

Позвонить Лямкину Жека решил с проходной общежития пединститута, что растянулось длинным серым прямоугольником в пяти минутах ходьбы.

Высокая дверь оказалась тугой и скрипучей. Хоть, вспоминая с друзьями молодость, Жека и ухмылялся многозначительно, но как-то так вышло, что дальше вот этого вестибюля сразу у входа он в это хранилище женских сердец и туловищ ни разу не заходил. Хотя с жительницами его дело, бывало, имел — но случалось это или в родном общежитии, или где-то на квартирах.

На проходной за потёртым столом сидела тётка в ондатровой шапке и тёплом ватном жилете поверх свитера. Рядом, одетый тоже по-уличному, примостился мальчик самого младшего школьного возраста, он перерисовывал из журнала цветными фломастерами машину БМВ. Тётка любезно разрешила Жеке воспользоваться телефоном. Он снял трубку и стал накручивать цифры на диске — лет двадцать уже, наверное, не приходилось этого делать.

Пошли гудки. Это был рабочий номер, и на том конце провода ответили, что Лямкина сейчас нет, но скоро должен быть, может, через полчаса. Жека сказал доброй тётке, что скоро вынужден будет побеспокоить её снова, и вышел на улицу.

Дело шло уже к вечеру. Было пасмурно и ветрено, вихри подбирали горсти снега и норовили запульнуть их в глаза или за шиворот. Короче говоря, погода не располагала к прогулкам, Жека поколебался, не вернуться ли пережидать и эти полчаса в комнате, но решил всё же пройтись.

Совсем недалеко от этих мест располагались улицы почти что центральные, и Жека потопал туда, а то здесь было как-то безлюдно и тоскливо. И да, скоро всё изменилось. Появились люди, по улице они перемещались торопливо, кутались от непогоды в пальто и куртки, прятали лица в капюшоны. Машин на дороге было мало, с теперешним днём вообще не сравнить. Издавая своеобразный электрический укающий гуд, проехал чумазый жёлтый троллейбус. Посреди тротуара чернела дыра незакрытого люка, крышку спёрли и сдали на металл, обычное дело. Из-за кустов высовывал железный бок ларёк-батискаф. Рядом что-то продавали прямо с земли, с подстеленных картонок. Хлопала от ветра деревянная подъездная дверь. Серый котяра посмотрел на Жеку из зарешёченного окна, как будто собирался вот-вот сунуть ему через стекло дулю.

Вот они, девяностые, подумал Жека, во всей своей скромной красе. Как говорят некоторые, время фантастических возможностей. Ага. Ну и какие тут были возможности у него, пацана в дырявой куртке и с пустотой в карманах? Какие были перспективы у его бати, что всю жизнь инженерил в НИИ, в перестройку читал «Аргументы и факты» и «Огонёк» и радовался наступлению демократии (как и сам Жека). А у свободы оказалось недетское злое лицо, в батином институте начали задерживать зарплату, дальше вообще перестали платить, и не ожидавший таких поворотов судьбы батя впал в жизненный ступор, а потом заболел и уже не выкарабкался. И таких, как он, были тьмы и тьмы.

Нет, когда всё развалилось и схлопнулось, кого-то ударной волной таки счастливо закинуло в приятные верха. Но на фоне того, что остальные миллионы оглушило и привалило обломками страны, радоваться своей удаче как-то погано.

Жека вспоминал те времена по-разному. В общем-то, он уже и тогда понимал, что эти годы неповторимы и что они, может, будут самыми счастливыми в его жизни. Отчасти так оно и получилось. Однако же беспросветность и свистящую нищету той жизни сбросить со счетов тоже было нельзя. У него тогда имелся в рукаве неслабый козырь — молодость. Он понимал, чувствовал подспудно, что рано или поздно выкарабкается, выберется на свет. А вот как жилось тогда людям в возрасте, страшно и подумать.