Башня времен. Заброска в советское детство

— Да ты чё…

Пальцы его полезли нашаривать Жекино горло. Тогда Жека сунул ему в бочину быстрый и крепкий апперкот, и Кирпич сразу перестал и гундосить, и выворачиваться, и тем более шарить пальцами.

Оттащив противника через коридор в вестибюль, благо идти там было пять метров, Жека приставил его к стене, потом, подумав, чуть отодвинул. Кирпич хватал ртом воздух, и Жека милосердно дал ему немного прийти в себя. Потом сказал, свирепо глядя в мутные потерявшиеся глаза:

— Пошёл. Отсюда. Вон.

За неожиданностью оказаться здесь, в общежитии, за похмельным утренним недугом, за всеми этими королями, помидорами, воспоминаниями и размышлениями Жека как-то упустил одну вещь — и только теперь ему об этом подумалось и прочувствовалось. Вещь эта была вот о чём: как же хорошо, как же, блин, неимоверно кайфово было очутиться не в теле пацана-школьника, слабеньком и не очень уклюжем, но в теле крепком и молодом, резком и даже чуть-чуть тренированном. В теле не мальчика, но мужа. Да, это туловище пришлось Жеке, что называется, впору, в самый раз.

«Пошёл отсюда вон», — сказал Жека старшекурснику Кирпичу. Кто знает, послушал бы Жеку Кирпич, удалось ли убедить его одними только словами. Жека не стал гадать и свои слова подкрепил ударами, прицельными и увесистыми. Одно слово — один удар: в грудь, в живот, в солнечное сплетение. По голове не бил, зачем. Потом развернул сдувшуюся тушку Кирпича в сторону лестницы и помог туда дойти. Тот послушно ступил в дверной проём, в глазах его не было даже боли, только чистое остекленевшее изумление. Его подошвы зашуршали вверх по ступеням.

Жека поправил на себе Рюхину полосатую кофту и медленно повернулся.

Девушка Галя уже ушла. Она мысленно и наспех поблагодарила невесть откуда взявшегося шального второкурсника и, бросив на кухне свою несвоевременную готовку, убежала к себе в комнату. Там она замкнулась на все засовы и мысленно поблагодарила безымянного для неё Жеку ещё раз. И так было правильно. Конечно, именно так и должно быть, подумал Жека.

Галя не ушла. Галя не ушла, она стояла посреди коридора и смотрела на Жеку пристально и задумчиво. Когда она моргала, длинные её ресницы падали и поднимались с почти ощутимым звуком. Свет лился на неё из кухни сбоку и чуть сзади. Каштановые волосы разбросались по плечам. Галин халат, прикрывая молодое её тело, не столько прятал, сколько подчёркивал, выпячивал с гордостью и нескромной радостью, как же много всего у Гали под халатом. На ногах были светлые шерстяные носки и тапки с бубонами.

Жека силился отвести от Гали бесстыжий, алчный свой взгляд, но борьба эта была безнадёжна, взгляд ни в какую не отводился.

— Ну пойдём, раз так, — серьёзно сказала Галя.

И Жека пошёл.

Они прошли по коридору, скользнули в тёмную комнату, и ключ тихо провернулся внутри замочной скважины.

— Хочешь чаю? — спросила Галя, не включая света.

Как раз чаю Жека не хотел.

Тогда Галя задвинула штору и повернулась к Жеке. И дальше они уже не разговаривали, только дышали и шуршали одеждой. Поначалу Жека отвлекался, думал, что вот-вот припрётся Кирпич, станет орать и тарабанить в дверь, может, ещё и приведёт с собой кого-то. Но Кирпич не пришёл, и про него очень скоро забылось.

И забылось не только о Кирпиче, забылось вообще обо всём.

Галины волосы пахли цветочным шампунем, от самой Гали пахло молодостью и немножко жареным луком. На полу горкой темнели вещи, пушистый Галин халат свешивал со стула рукав, как кошка лапу. Запершиеся в комнате двое сплелись и ухнули в тёмную и душную благодать, жаркое безумие. Скрипела и скрипела кровать, тогда матрас стащили на пол, и там уже ничего не мешало и не скрипело.

Выныривая на минутку из всего этого наружу, Жека смотрел, как по стенам и потолку движутся жёлтые полосы — штора была узкая, и на всё окно её не хватало. Тогда ему казалось, что это не свет от фар далёких машин, то слои времени плывут, наползают один на другой, перемешиваются — так что и нет никакого прошлого, и никакого будущего тоже нет, а есть только вот это, настоящее. И настоящее это глядело на него, разметав волосы по простыне, а иногда прикрывало глаза и впивалось ему ногтями в ягодицы.

Два раза кто-то негромко стучался в дверь, оттуда слышались женские голоса, что-то им было от Гали нужно. Тогда Галя выбиралась из-под Жеки и шлёпала к двери. Слушала недолго, объясняла в дверную щель:

— Не могу, я трахаюсь.

За дверью хихикали, а Жека смотрел на белую с разлетевшимися по плечам волосами фигуру, и ему становилось страшно, что сейчас она набросит халат, щёлкнет быстро замком и исчезнет, исчезнет. Тогда он поднимался, хватал её за что-нибудь и тащил обратно. Потому что кому ещё понимать счастье и мимолётность обладания вот такой Галей, как не одинокому мужику сорок пять плюс.

Потом, когда в комнатах и коридорах затихли вообще все звуки, а Жека неизвестно в который уже раз потянулся гладить и мять тёплое и выпуклое, Галя сказала, что ей больше не хочется. Тогда Жека поднялся, оделся и ушёл.

Через день Жека встретил Галю в пустом институтском коридоре.

— Привет, — она кивнула, едва заметно улыбнулась и не остановилась, пошла дальше по своим делам.

Жека посмотрел ей вслед и подумал, что если это было прощание, то прощание это вышло идеальным.

***

Утром первой парой была лабораторная по физике. Рюха ускакал туда пораньше, что-то ему необходимо было там у кого-то срочно переписать. А Жека решил на занятия сегодня не ходить. Он оделся и пошёл, но не туда.

Мимо общежития по утоптанному снежному тротуару привычно двигался людской поток. Жека влился в него, натянул капюшон и побрёл вместе со всеми, а у институтского большого крыльца вылился из потока обратно. Кто-то удивлённо покосился на него, а Жека не спеша потопал в ту сторону, куда вела через заснеженное поле, огибая заросли кустов, узкая, почти сливающаяся с белым фоном тропа. Поодаль там чернели, смыкаясь, деревья, а над ними нависало небо, сегодня утром оно было непривычно синее и ясное.

Вот так же, бывало, их компания выходила из общежития, брела полминуты вместе с остальной толпой (и вот эти полминуты были психологически важны, они придавали последующему особый кайф) — а дальше отсоединялась от обречённой на нудное сидение в аудиториях человеческой массы и отправлялась своим путём. И те, кто понимал, глядели им вслед с завистью.

Случалось, кто-то знакомый из местных, не сообразительный спросонья, окликал их:

— Эй, а вы куда?

В ответ ему ничего не говорили, только многозначительно ухмылялись. Тогда он замечал, как из их пакетов лезут наружу банки с пластмассовыми белыми крышками и свежесполоснутые полуторалитровые баклаги — и тогда соображал. И, что бывало нередко, присоединялся к ним. Там, за теперь тёмными, а тогда, в цветущей весенней молодости, зелёными деревьями, располагался на берегу Рыжего пруда пресловутый и благословенный пивбар «Поплавок». Пиво там часто было дрянное и разбавленное — это не имело никакого значения. Пенясь в ёмкостях, опускаясь потом мягко в желудок, оно в любом случае делало своё дело, и на душе у всех становилось тепло и светло. Там, на берегу пруда, под журчание убегающей куда-то под сваи нечистой воды, на людей снисходила нирвана.

Жека знал, что если скомпоновать, утрамбовать все воспоминания его преждевременно завершённого студенчества в несколько секунд, в короткие кадры, то картинка, где их компания весело шагает в свете утренних лучей мимо институтского четырёхэтажного здания в направлении «Поплавка» наверняка войдёт в топ, в десятку лучших его воспоминаний и впечатлений.

Но такое, конечно, хорошо только по молодости. Потому что всему своё время. У студентов топать иногда «на пиво» вместо занятий это нормально, а вот у взрослого мужика подобное будет уже называться неприятным словом «алкоголизм». И когда этот взрослый мужик вспоминает, что вытворял по пьяни в молодости, это весело и это понятно. А вот если он же радуется тому, что чудил пьяный вчера, тут уже забавного мало, выглядит это скорее печально.