Беатриса в Венеции. Ее величество королева

Рикардо спустился бегом с узкой лестницы, дверь еще не поддалась, но не могла долго продержаться, удары извне усиливались. Он был вооружен двумя заряженными пистолетами, кинжалом и саблей. За плечами заряженная винтовка.

Дверь была выбита, но еще не совсем. Минут пять она могла служить ему прикрытием. Он положил на месте первых двух солдат, пытавшихся ворваться на лестницу, отбивался от других, отбивался еще, когда дверь окончательно сбросили с петель. Он слышал голоса своих, напавших с тыла на французов. Но последних было больше. Его чем-то ударили по голове. Он чувствовал, что ранен, в уме успела блеснуть мысль: «Прошло более четверти часа, государыня спасена».

Затем он ничего не помнил, покуда не очнулся в цепях, в тюрьме, в плену у французов.

XIII

Отношения населения к завоевателям. — Семья Фаньяно

К утру замок и его службы после беспощадной, упорной борьбы с партизанами были заняты французами. Пожар был потушен без особого труда, ибо неприятелем подожжены были только отдельные строения, сараи, сеновалы, помещения для рабочих и т. п., большею частью деревянные. Огонь почти не коснулся замка, который оказался пуст, когда его занял французский отряд: ни семейства Фаньяно, ни его стражи, а главное, королевы Каролины, для захвата которой, собственно, и была направлена экспедиция, не было следов. Все они успели скрыться через подземную галерею, о существовании которой было неизвестно французам и вход в которую, невзирая на все усилия, они отыскать не могли.

На следующий день прибыл гражданский комиссар французского правительства, нечто вроде губернатора, с обширными полномочиями, соответствующими военному времени.

Две роты солдат расположились кольцом в окрестностях замка и равнины для охраны порядка и защиты от нападений орудующих в горах партизанских шаек. Спокойствие во всем округе постепенно начинало восстанавливаться. Через два-три дня жители, скрывавшиеся в ущельях и лесах, начали возвращаться в свои жилища и подумывать об обычной работе, тем более что французские солдаты, расквартированные частью в замке, частью в ближайших селениях, хорошо относились к мирному населению. Оно убедилось, что завоеватели страшны только для своих врагов, бурбонских атаманов, которые, в свою очередь, тоже зверски обращались с императорскими солдатами. Убитые с обеих сторон были похоронены в одной общей большой могиле, вырытой около самого кладбища.

Прежде всех других принялись за свои дела мелкие торговцы, они открыли свои лавочки и лари в надежде на усиленные барыши, благодаря квартированию в их местности части войска. И не ошиблись: иностранных солдат им было легче обирать, чем своего брата — крестьян.

Мало-помалу и земледельческое население, к которому принадлежали почти все окрестные жители, освоилось с французами и даже вступало с ними в более или менее взаимно понимаемые разговоры на своеобразном условном языке, смеси калабрийского диалекта с жаргоном французских солдат.

Водворению порядка и успокоению жителей много содействовала хорошая дисциплина императорского войска, о поддержании которой преимущественно заботились старшие наполеоновские сержанты и капралы, а также заботы гражданского комиссара, в руках которого сосредоточивалась административная и судебная власть. На него же возлагалось председательство в местной военно-судебной комиссии над военнопленными.

Комиссар был седовласый старик с печальным, добрым выражением худощавого лица. Звали его Дюрье.

Еще не въезжая в замок, он вышел из экипажа и обошел пешком все те места, где накануне шла жестокая резня. Следившие за ним издали простолюдины подметили, что зрелище, окружавшее его, глубоко потрясало и печалило старика: груды еще не погребенных обезображенных трупов солдат и партизан; черно-багровые потоки запекшейся крови; следы пожара... Некоторые уверяли, что из глаз французского комиссара нередко капали крупные слезы, которых он ни сдерживать, ни скрывать не мог.

Два-три старика уверяли, что этот француз Дюрье вовсе не француз и не Дюрье, а их земляк, бывший господин, настоящий герцог Фаньяно, которого чуть не четверть века уже считали умершим, казненным в Париже.

И эти старики не ошибались.

У отца того герцога Фаньяно, который появлялся в предыдущей главе и который был отцом королевской фаворитки Альмы, было два сына: Фома и Людовик. Фома был любимец отца, очень скромный, преданный науке молодой человек. Людовик, наоборот, огорчал отца: это был весельчак и кутила сначала, а вскоре беспринципный развратник и карьерист. Фома унаследовал после кончины отца герцогский титул, обширные наследственные владения и хороший капитал. Но своего образа жизни не изменил: проводил время в своей лаборатории и обширной библиотеке. Своими земельными владениями он занимался настолько, насколько нужно было для улучшения материального положения зависевшего от него простонародья: земледельцев, арендаторов земли, мельниц. При нем окрестное население благоденствовало. За мота-брата он уплачивал долги, ни о чем его не расспрашивая, до тех пор, покуда не истощился наследственный капитал.

Тем не менее, как это нередко бывает, и брат, и поселяне, облагодетельствованные Фомой, были им в некотором отношении недовольны.

Брат потому, что Фома стал давать ему меньше из-за истощения капитала и решительно отказывал уделять ему из поземельных доходов более определенной суммы на прожиток, очень крупной суммы. Отказывал же Фома потому, что остальной избыток доходов он употреблял на дела благотворительности, на улучшение положения рабочего населения, а также и на свои книги и научные опыты.

Простонародье, со своей стороны, сознавало и чувствовало заботливость герцога Фомы, но с великой подозрительностью относилось к его нелюдимству и чернокнижию, как оно понимало его химические и физические опыты. Невежественное духовенство, недовольное равнодушием молодого магната к культу католической церкви, распространяло среди крестьян мнение, что их господин знается с нечистой силой. Добровольное уединение и замкнутость богатого и знатного молодого человека в те времена казались всем не только странны, но и подозрительны.

Ко двору он не ездил; книги читал большею частью французские; не скрывал своего весьма либерального образа мыслей, знакомства с энциклопедистами и уважения к «правам человека». При дворе его недружелюбно игнорировали, брата же Людовика, сумевшего туда втереться, почти ласкали, сожалея, что не он унаследовал майорат.

Участвовал ли Фома в зарождении революционного движения в Италии в последней четверти XVIII века, в сущности, никто не знал; но обвинить его в таком участии было нетрудно. Насколько был виновен его младший брат в том, что Фому наконец арестовали, как одного из членов заговора, направленного на цареубийство, в то время мало кто знал. Как бы то ни было, герцог был посажен в тюрьму и приговорен к смертной казни. Он спасся бегством во францию; а вскоре по сведениям, которые его друзья имели основание считать достоверными, скончался в Париже. С тех пор на родине о нем не было ни слуху ни духу; о нем все забыли, кроме двух-трех стариков-земледельцев, между прочим Кармине и Пиетро Торо, помнивших еще доброту герцога Фомы.

Брат же его Людовик на законном основании получил и богатство, и замок, и титул. А около 1805 года был назначен обер-шталмейстером двора ее величества.

Во время кампании 1806—1808 гг. Наполеон, ранее своего воцарения знавший Фому Фаньяно (носившего во Франции буржуазное имя Дюрье), предложил ему в случае занятия императорскими войсками Калабрии принять на себя там обязанности гражданского комиссара и желал также восстановить полностью его права на отцовское наследие. Фома долго колебался, однако согласился. Население области Фаньяно, убедившись, что комиссар действительно их бывший герцог, объясняло его появление во главе французов именно желанием его возвратить себе утраченное богатство и общественное положение. Однако не это соблазняло старого якобинца, как мы увидим ниже.