Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
XIV
На обязанности комиссара лежало водворение порядка в занятой стране, успокоение жителей, словом, как бы заметание следов кровавой борьбы в данной местности. Военные власти должны были в этом отношении оказывать полное содействие гражданскому начальнику.
Обходя тотчас же по прибытии в свой родной замок разоренные, окровавленные накануне места, где валялись еще груды трупов, Фома Фаньяно, как мы уже сказали, не мог не содрогаться.
— Ужасно, ужасно! — тихо восклицал он по временам.
— Что же делать, господин комиссар, — возражал ему сопровождавший его во время обхода
— Почему же хищные животные, капитан? — сурово отозвался комиссар. — Эти несчастные люди не имеют никакого понятия о том, что мы называем — правами человеческими, человеческим долгом. Им внушается с молоком матери, из поколения в поколение, что священнейшая обязанность каждого защищать законного короля, даже жизнью жертвовать за него... Они поступают по своему разумению. Почему они хищные животные? Они также защищают себя, свои семьи, свое имущество, свое право собственности, которое мы, завоеватели, надо сознаться, здесь не очень-то уважаем.
— Да, однако священные принципы тысяча семьсот девяносто девятого года...
— У многих эти принципы на языке, капитан, но многие ли носят их в сердцах своих. Мне это хорошо известно; за искреннее исповедание этих принципов я был посажен в темницу, приговорен бурбонским правительством к смертной казни. Я спасся бегством, вынужденный покинуть здесь самых дорогих мне существ. Они умерли, покуда я жил в изгнании. Во Франции же я должен был прятаться от вашей французской полиции. Не перемени я своего имени, мои лучшие друзья выдали бы меня и моя голова давно бы осталась под гильотиной. Видите эти трупы? Видите это разрушение, следы пожара? Ко всему этому ужасу привели не сами по себе принципы тысяча семьсот девяносто девятого года, а преступно неумелое их проведение в жизнь. Народ же судит не по словам, а по осязательным для него фактам. Если бы деяния проповедников соответствовали их словам, то, поверьте, и этот народ не подумал бы нам сопротивляться с оружием в руках. Для достижения такого результата надо было не на словах только, но и на деле доказать, что «свобода» — не значит вовсе «необузданная распущенность»; что «братство» значит любовь и уважение между всеми людьми, что «равенство» обусловливает уничтожение всяких кастовых и сословных привилегий.
Капитан не без изумления слушал эти речи. Комиссар вглядывался в лица встречавшихся ему местных жителей: нет ли кого из знакомых ему в юности. И никого не видел. Поднявшись в замок и войдя в комнаты, обыкновенно занимаемые герцогской семьей, он и там никого не нашел и спросил сопровождавших его офицеров:
— Разве совершенно никого из прислуги тут не осталось?
— Все разбежались, — отвечал капитан. — Некоторые убиты; остались раненые. Остальных мы надеемся переловить.
— Только позаботьтесь, пожалуйста, чтобы в случае поимки их не наказывали. Ведь они брались за оружие потому, что им приказывали.
— Это так, но тем не менее...
— Тем не менее, капитан, единственное средство для полного усмирения несчастной страны — это поступать справедливо и милосердно.
Сказав это, старик поклонился офицерам и, пригласив к себе только капитана, удалился во внутренние комнаты.
Оставшиеся французы, очевидно, не были довольны; они ворчливо обменивались мыслями.
— Как может правительство посылать сюда, хотя бы и гражданскими правителями, этаких старцев, да еще вдобавок местных уроженцев! — говорил один.
— Мало того, что местный уроженец, он прежний владелец этого замка, — объяснил другой.
— Непостижимо! Такая серьезная обязанность — и вдруг в руках феодала, аристократа, а следовательно и легитимиста. Что он легитимист, это видно из его слов.
— Аристократ, если хотите... да. Только он дружил и с Дантоном, даже с Маратом. Робеспьер ценил его. Он принадлежал к якобинскому клубу.
— Может быть. Только под
старость он, кажется, опять обратился в свою старую веру. Как бы то ни было, приходится до известной степени исполнять его приказания.— Ну, это как придется, — вставил почти дочерна загорелый старый грубый наполеоновский поручик, — это-то еще посмотрим. Попадется нам кто из беглецов, раскроим ему череп и скажем, что он не хотел сдаваться...
— Да еще с ранеными тут заставляет нянчиться, — бурчал другой француз. — Они сколько наших побили, а мы изволь от простуды их оберегать.
Тем временем комиссар, поборов потребность отдаться дорогим, хотя и горьким для его сердца воспоминаниям детства и юности, готовился к занятиям в кабинете.
Прежде всего он считал своим долгом успокоить жителей замка и окрестностей, приведенных в жестокое смятение и страх кровавыми событиями предыдущей ночи. Надо было написать прокламацию. Но чем, однако, мог он утешить этих несчастных людей, очутившихся между двумя огнями: с одной стороны, вторжение французов, с другой — яростная защита партизанских отрядов. И та и другая сторона была со своей точки зрения права; но и те и другие совершали свое дело, не стесняясь мирным населением. Оно пострадало больше всего. Как им будешь говорить о свободе, когда французы, вторгшиеся в страну во имя этой свободы, являлись — в настоящий по крайней мере момент — более жестокими и разорительными поработителями, чем господствовавшие не одну сотню лет феодалы и их агенты. Покуда простонародье испытывало еще вместо чувства свободы чувство нового порабощения; оно видело насилие, совершаемое во имя братства. Новая власть захватывала права, явно презирала вековые воззрения, убеждения и предубеждения, а главное — обычаи. Те же — хотя и в несколько иной форме — злоупотребления сильных: захват имущества, грабеж, неуважение к личности человека, посягание на честь женщин.
Между тем, вступая в страну, французы сулили мирным жителям полную безопасность. В их первых прокламациях — да и доселе в их разговорах — беспрестанно повторяются великие слова: братство, равенство, свобода!.. Да, слова. А на деле? Чем же можно успокоить жителей, глубоко встревоженных целым годом сыпавшихся на их головы бед, так осязаемо противоречивших словам и обещаниям...
С другой стороны — еще партизанские отряды. Партизаны тоже толковали народу, что дерутся за родину, за поддержание закона и законного государя! А между тем и они также никогда не считались ни с собственностью, ни с безопасностью мирно трудящегося населения; также беспощадно к нему относились.
С правдивым словом, со словом истины надо обратиться к запуганной трудящейся массе. А если сказать правду об обеих воюющих сторонах, то обе они представятся в своем настоящем, т. е. далеко не привлекательном, мало успокоительном свете.
Долго обдумывал Фома Фаньяно трудную задачу. Наконец, отложив перо в сторону и подвинув кресло, воскликнул вслух:
— Нет! Все не то!.. Этим только масла в огонь подольем.
Его помощник капитан писал бумаги за другим столом у окна. Услыхав восклицание комиссара, он спросил, что его затрудняет.
Комиссар объяснил и в заключение сказал, весь проникнутый печалью:
— Я знаю, что ложь всегда была свойством, присущим всякому правительству. Необходимость вынуждает каждое правительство прибегать к мистификациям. Об истине толкуют многие, но на деле истину устраняют, покуда не достигнут данной цели. Проповедники истины сегодня искренни, я допускаю. Но завтра они обратятся в мистификаторов. Обманутыми же являются Бог и народ, во всяком случае: и тогда, когда мистификаторы гласно обращаются к божественному праву, и тогда, когда они провозглашают права человека. Революции меняют одну за другой системы власти, но ложь все-таки не заменяется правдой. Торжествуют исключительные люди, но не идеи, как бы они возвышенны и справедливы ни были. А ведь в сущности идея — едина: она зовется Истиной... Правительство тоже едино, и повсюду имя ему — Ложь, какова бы ни была его форма...