Бег в золотом тумане

В её глазах я прочитал ужас, смешенный с отвращением к себе. Я хотел поцеловать её в губы, но она, резко и истерично задергав головой, отвернулась. По её щекам катились слезы...

– - Я люблю тебя, I lоvе уои... Все будет хорошо, вот увидишь, -- шептал я ей.

– - Тебе плохо, но я постараюсь. Пройдет совсем немного времени, и ты

забудешь обо всем! Кроме меня! Ты полежи здесь немного! Я сейчас...

К счастью, и на этой полянке нашлась кумархская рудостойка. То ли местные чабаны ее сюда притащили, то ли -- люди Резвона, но костер было чем раскочегарить. Под палаткой я нашел топорик и начал рубить дрова. Когда я разогнулся, то сразу же уперся глазами в черные, зловещие фигуры двух женщин. Меня охватил приступ ярости, я замахал топором, и стал кричать им срывающимся голосом, чтобы ушли с глаз долой.

С тех пор, как мы с Лейлой покинули Иран, я не воспринимал этих двух

фурий, как некую реальность. Все в них было мне непонятно.

"Зачем они здесь?
– - думал я, провожая их взглядом.
– - Зачем они преследуют нас? Чего хотят? Наверное, им до чертиков надоела родная пустыня... Или Фатима -- просто больная, как и говорила Лейла... А почему я перестал бояться ее?

Она ведь сюда приехала по мою душу. А здесь автоматы на каждом углу валяются..."

Поглощенный этими сумбурными мыслями, я вырыл позади палатки, прямо под отвесной скалой, яму диаметром около полуметра, выложил ее плоским булыжником и развел на них огонь. Затем обложил костёр крупными камнями. В оцинкованне ведра и два больших алюминиевых чайника набрал воды и поставил греться.

К этому времени Лейла начала приходить в себя, и я с трудом влил ей в рот полкружки разведенного сгущенного молока. Но ее вырвало. Отерев ей шею и грудь байковым пробным мешочком, я перенес ее поближе к костру с тем, чтобы она могла наблюдать за мной, а я за ней. Краешком глаза я видел ее безжизненное лицо, пустые равнодушные глаза. Но в них отражалось пламя костра. Живое, озорное пламя, и это вселяло в меня надежду...

Дров было много, и очень скоро камни очага раскалились и начали

потрескивать. Примерно через час я отодвинул их в сторону, собрал и

выбросил угли и золу, а кострище засыпал принесенной с речки галькой. И поставил над ним снятую с прежнего места палатку. Скоро в ней стало тепло, как в бане.

После этих приготовлений я подошел к Лейле. В глазах ее что-то засветилось.Это было, -- не умирающее ни при каких обстоятельствах, женское любопытство! Я взял ее на руки, перенес в палатку и поставил на согревшуюся гальку.

– - Это, конечно, не твоя мраморная ванна в Захедане, но сгодится, --

поцеловав ее в лоб, нежно сказал я.

Глаза Лейлы начали теплеть, тело ее стало податливо - упругим, и мне

удалось почти без затруднений раздеть ее донага...

Она стояла передо мной беспомощная, словно младенец, смущённая моим восхищенным взором.

– - Да, милая, да! Приговаривал я.
– - Ничего не случилось, ничего! Всё то, что есть между нами, все превращает в любовь! Прости, я сейчас. Я вышел из палатки, нашел Фатиму и бросил ей в руки изодранную одежду Лейлы и моток черных ниток с иголкой - они всегда были при мне в нагрудном кармане штормовки.

Вернувшись, я разделся до пояса, быстро выстирал в ведре нижнее белье Лейлы и положил его сушиться на горячие камни. Все это время Лейла удивленно наблюдала за мной.

– - Не мужское это дело, стирать для любимой, да?
– - окончив

непривычное занятие, спросил я. Затем, бормоча Лейле разные ласковые слова, я облил ее теплой водой, плеснув немного на камни. Облако пара окутало нас. Мне захотелось обнять свою возлюбленную, но я, укротив руки, но не глаза, начал омывать ее тело намыленным пробным мешочком.

"И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

Она явилась из ночных огней!

Без всякого небесного знаменья,

Пальтишко было легкое на ней!"

Напевая, я намылив ее всю, потом посадил на корточки, и осторожно вымыл голову. Глаза Лейлы совсем потеплели и она, улучив момент, нежно прикоснулась влажными губами к моей, давно не бритой, щеке.

"Белый парус разлуки на мгновенье покажется

и исчезнет вдали как туман, как туман..."

Мурлыкал я, приступив к завершающей стадии омовения. Взяв Лейлу за хрупкие плечи, и возомнив себя Праксителем, я помог ей встать на ноги и медленно, струйка за струйкой вылил из чайников воду, смывая со своей Афродиты пену, играющую разноцветными огоньками...

– - Чем же я вытирать тебя буду, радость моя?
– - спросил я ее в растерянности...
– - У меня нет ничего...

– - Я высохну так, -- сказала она, подойдя совсем близко, к еще горячим камням, -- А голову высушу на солнце. Нам надо уходить отсюда! Не надо золота. Хватит убивать!

– - Хватит-то, хватит, но выбираться надо всем вместе. Завтра утром уйдем в город!

Через полчаса мы уже поднимались к штольне. Перед нами семенили два трофейных ишака, нагруженные под завязку отличными продуктами и снаряжением, а сзади, о Господи, плелись мать и тётка моей ласточки!

Они несли по два автомата со снятыми рожками. Мы шли, не спеша, и Лейла тихо, сбивчиво, часто замолкая, рассказала мне о вчерашних событиях и о том, что она узнала от матери.

Когда мы пошли к штольне, Бабек наставил на нее автомат, и приказал идти вперед. Дойдя до верховьев Хаттанунги, они встретили отряд Резвона, только что похоронившего двух воинов. Своим донесением Бабек изрядно поднял настроение головорезам, воодушевленным неожиданным и полным успехом своей противовоздушной операции.

После недолгого раздумья Резвон решил дождаться ночи и вырезать наш отряд. Добравшись до верховьев Уч-Кадо и оставив там теток и двух бандитов стеречь пленницу, он с Бабеком и двумя

подручными пошел к нашему лагерю. Вернулись они злые, особенно Резвон. Сзади, в бедре у него была рана. При свете китайского фонарика он, с помощью Фатимы выковырял перочинным ножом несколько дробин и потребовал к себе Лейлу. Фатима привела свою дочь в палатку и удалилась. Оставшись наедине с девушкой, Резвон предложил ей руку и сердце, а когда она отказалась, набросился на нее.

Лейла начала кричать, ударила его по лицу. Насильник рассвирепел и сильным ударом в пах бросил ее на пол, сорвал одежду...

– - Ладно, ладно, не надо об этом. Ничего этого не было. Бабек мне сказал, что мать с тёткой вступились за тебя. Врал, значит! Зачем? Выгородить, что ли хотел? Ну - ну, Бабек! Добрая душа! А как твоя мать здесь очутилась?

– - Я люблю тебя!
– - тихо сказала Лейла.

– - Давай сядем, я устала!

Мы сели на теплый, согретый солнцем камень, обнялись, и она рассказала о приключениях своей матери: