Бельгийский лимонад

— Какая там могла быть жизнь? Сорок первый год, война, попросился на фронт, но меня прежде направили в Куйбышевское пехотное училище, а потом...

— Минутку, — остановил Голиков, — уточните, пожалуйста, когда были приняты в училище?

— Где-то в июле сорок первого, не позже июля.

Голиков кивнул Овсянникову, тот опять раскрыл свою папку:

— Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: это справка Центрального архива Министерства обороны. Видите? Оба Куйбышевских училища были сформированы только в сорок втором году.

Бовин по-прежнему ничем не выдавал внутреннего напряжения, только у него чуть-чуть побелели губы — не побледнели, а именно побелели, покрывшись как бы сухим налетом соли. Он облизал их, проговорил с царапающей хрипотцой:

— Удивлен. Право, удивлен. Выходит, память стала давать осечки, по прошествии лет сместились даты... Можно продолжать?

— Да, пожалуйста.

— Дальнейшую службу проходил в восемьсот восьмом и триста сорок четвертом гаубичных артполках... Впрочем, это все есть в анкете.

— Но в анкете нет того, что вы туда попали из двести четырнадцатого запасного полка...

— А, да. Было. Да. Коротенькая промежуточная стадия. Да.

— И нет в анкете, само собой, упоминания о том, откуда вы попали в двести четырнадцатый полк, в то время как...

— Не надо, — попросил Бовин, слизнув новый слой соли на губах. — Можно, я глотну воды?

Кроме вновь выступившего на губах белесого налета да немного просевшего голоса ничто иное не выдавало его состояния, в наличии натренированной воли ему было не отказать. Да и потом, надо думать, не сегодня и не вчера начал он готовить себя к подобному разговору, на протяжении всех послевоенных лет внутренне шел к нему и сумел, как видно, выработать и линию поведения, и способ держать в повиновении нервы.

Утолив жажду, он предложил, обращаясь к Голикову:

— Если бы вы дали мне возможность минут пятнадцать-двадцать побыть одному, я все изложил бы на бумаге. Мне так привычнее.

— Нет проблем, как теперь принято говорить, — тотчас согласился Голиков. — Только очень хотелось бы, чтобы вы поняли: мы вас специально подвели к той черте, после которой должен начаться откровенный разговор. Полная искренность, полная, это в ваших интересах.

— Хорошо вам говорить о полной искренности, — неожиданно сорвался Бовин, — если вы... если все ваше поколение не знало ужаса войны, ужаса оккупации, если... Да чего там, вы никогда этого не поймете!

— Почему не поймем? — произнес, склонив набок черноволосую голову, молчавший до этого Чедуганов. — Все можем понять, однако-то, в каждую мелочь вникнуть можем, только чтобы правда была. Вот давайте еще раз вернемся к анкете: как ваша фамилия?

— Я должен отвечать? — повернулся Бовин к Голикову, точно определив, что именно этот человек здесь в роли ведущего.

— Да, конечно, мы здесь не задаем вопросов ради праздного любопытства.

— Ну, пожалуйста, пожалуйста, моя фамилия Бовин, Бо-вин, передаю по буквам: Борис, Ольга, Василий...

— Не надо ерничать, — остановил Голиков, — не те обстоятельства.

Тем временем Чедуганов, попросив у Овсянникова его папку, извлек групповую солдатскую фотографию.

— Посмотрите сюда, — положил снимок на столик перед Бовиным. — Кого здесь можете узнать?

— Так это же наш артдивизион!.. Всех узнаю и в первую очередь себя: вот, третий слева.

Тогда Чедуганов показал обратную сторону снимка с фамилиями солдат, где рукой Пожнева была в свое время вписана фамилия Родионенко.

— Как считаете, не пора мало-мало исправлять анкету?

— И не только в отношении фамилии, — вставил Голиков, — но и места рождения...

— И до Случевска, выходит, добрались? — подался вперед Бовин. — Жив там хоть кто-нибудь?

Голиков не удержался, бросил:

— Вам мало было сорока лет, чтобы поинтересоваться этим?

— Боялся, — баритон снова сел на царапающую мель, — всю жизнь боялся обнаружить себя.

Белесые губы запрыгали, стали по-настоящему белыми, на глаза навернулись слезы.

— Отец там оставался, братья...

— И жена еще, однако-то, — подсказал Чедуганов.

Бовин укрыл лицо в ладонях, склонился над столиком; плечи его мелко вздрагивали.

— Юрий Петрович, — шепотом окликнул Голиков, — посигнальте врачу.

Овсянников потянулся было к кнопке звонка, выведенного в приемную, но Бовин, оказалось, словил шепот, попросил шепотом же:

— Не надо, лучше дайте воды.

Сделал несколько глотков, утерся платком, потянулся за сигаретой.

— Ничего не скажешь, крепко вы меня обложили, — проговорил с вымученной усмешкой и повторил давешнее: — Я готов все изложить на бумаге, мне так привычнее.

Голиков придвинул ему стопу бумаги, положил сверху шариковый карандаш.

— И про службу у гитлеровцев, пожалуйста, не забудьте, чтобы нам потом не возвращаться к этому этапу.

Когда готовились к беседе, не исключали и того, что в какие-то моменты придется, возможно, оставлять его наедине с самим собой. С мыслями собраться да и просто расслабиться. Но наедине — не значило без присмотра: в одном из углов кабинета, на шкафу, установили телеглаз — изображение транслировалось на экран в приемной.

На столике перед Бовиным поставили микрофон, объяснив, что с его помощью он может сообщить им, когда будет готов к продолжению беседы; сами переместились в приемную, расположились возле экрана.

Перед тем, как покинуть кабинет, Голиков отворил форточку, и теперь на экране отчетливо изображалась струйка дыма от бовинской сигареты — она, курчавясь, тянулась к серому прямоугольнику окна. Камера фиксировала Бовина со спины, и раньше всего почему-то обращали на себя внимание большие оттопыренные уши, над которыми тускло отсвечивали дужки очков.

— Может, в самом деле раскроется теперь до конца? — шепотом высказал общую надежду Овсянников. — Хоть что-то же должно было его пронять!

Бовину потребовалось чуть ли не вдвое больше времени против того, что запрашивал, да еще возникла необходимость отлучиться «по надобностям», в результате пауза растянулась едва не на час. Наконец, вновь заняли каждый свое место в кабинете, Овсянников взял исписанные Бовиным листки, но, прежде чем начать чтение, сказал, обращаясь к Голикову:

— Магнитофон пока, наверно, можно не включать?