Бельгийский лимонад

— Почему? Пусть крутится, вдруг да по ходу чтения возникнут какие-то дополнения, уточнения.

Овсянников кивнул, соглашаясь, принялся вслух читать «Чистосердечное и в меру моей сохранившейся памяти признание», как озаглавил Бовин свою исповедь:

— «Я, Родионенко (Бовин) Василий Иванович, родился 22 марта 1924 года в селе Случевск Погарского района Брянской области. Отец — Родионенко Иван Андреевич. Мать умерла, когда мне было три года. Меня взял на воспитание дедушка — Данченко... Тут неразборчиво».

— Архип, — подсказал Бовин.

— «...Данченко Архип. Он жил в этой же деревне. Я закончил Случевскую начальную школу. После нее поступил в Гремяченскую среднюю школу. Село Гремяч находится в Черниговской области, в двух с половиной километрах от села Случевск. В 1941 году окончил восемь классов этой школы. Директором школы был...»

— Керов Лев, — снова пришел на помощь Бовин.

— «...был Керов Лев, он преподавал пение и жил прямо в школе. Началась Великая Отечественная война. Осенью этого же года (1941) в деревню пришли немцы. Жить стало тревожно и тяжело. Моего родственника Данченко Николая (у него был сын Иван, мой одноклассник) немцы обнаружили, когда он пришел ночью домой из леса (он был коммунистом), и расстреляли босого на снегу где-то за нашим селом...»

Голиков приостановил чтение, спросил у Бовина:

— Вам известно, кто предал Данченко? В селе, я думаю, велись какие-то разговоры на эту тему?

— Мы тогда мало друг с другом общались, у каждого своих забот хватало. Кто предал, не знаю.

Овсянников продолжил чтение:

— «...где-то за нашим селом. Я продолжал жить в селе то у одной тетки, то у другой (дедушка к тому времени умер). Иногда заходил к отцу или к его брату (имени уже не помню). По-видимому, родственникам надоело со мной возиться, и они решили меня женить. Уговоры были долгие, и я согласился. Невесту мне...»

— Выбрали, — помог Бовин.

— «...мне выбрали сами — Ульяну Радченко. Никакой регистрации не было, ибо Советской власти в селе не было. Нас с Ульяной Радченко поселили в дом дедушки Архипа, где мы жили без любви и ласки (во всяком случае, с моей стороны) ориентировочно до июля-августа 1942 года. Но тут я должен вернуться немного назад, снова в 1941 год, когда отступавшая из нашего села воинская часть Красной Армии закрепила свои позиции на левом берегу реки...»

— Судасть...

«...реки Судасть, в лесу, в трех километрах от Случевска. Я и мой одноклассник Данченко Иван, о котором я упоминал, сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе...»

Голиков подал Овсянникову знак приостановиться, обратился к Бовину:

— Хотелось бы, Василий Иванович, прояснить один аспект. По вашим словам, вы информировали советскую воинскую часть о расположении немцев в селе, но почему же вместо этого у вас не возникло желания влиться в состав этой части, чтобы с оружием в руках защищать Родину от насильников?

Бовин пожевал белесыми губами, приподнял дородные брови:

— Так мы же тогда не в возрасте еще были.

— А сколько вам было лет? Вам лично?

— Мне? Ну, я тогда на восемнадцатом году был.

— Так, понятно, — подытожил Голиков и кивнул Овсянникову: — Продолжайте, Юрий Петрович.

— «...сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе, — пошел по тексту Овсянников. — По этим данным один из снарядов угодил в дом, возле которого на дереве было гнездо аиста — ориентир...»

— Это моей тети дом, — вставил Бовин.

— «...гнездо аиста — ориентир. Снарядом убило и ранило несколько немцев. Кто-то донес, что мы ходим в лес. Меня и Ивана Данченко арестовали и привязали веревками к дереву, где мы привязанными простояли всю ночь и почти весь день. Этот случай должно помнить все наше село. Вечером нас увезли в Гремяч и поместили там в сарай вместе с пленными красноармейцами. Через несколько дней мать Ивана Данченко и ее дочь Лида уговорили немецкого коменданта, что, дескать, ребята просто собирали в лесу грибы, и нас отпустили домой. Я там, то есть в Случевске, продолжал жить со всеми...»

— В неволе...

— «...со всеми в неволе. В это время ко мне несколько раз обращался с уговорами и угрозами немецкий ефрейтор (он сам был немец, из Поволжья, свободно говорил по-русски), чтобы я пошел на службу в немецкую часть, которая стояла на станции Витемля (в семи километрах от нашего села). Я отказывался, но после неоднократного уговаривания и шантажа, имея политическую и общеобразовательную ограниченность в глубинном брянском селе, все же согласился пойти на службу к немцам. В один из (примерно) августовских дней 1942 года он увез меня в эту воинскую часть. Меня одели в немецкую форму. Я выполнял там подсобные работы...»

— Минуточку, Юрий Петрович, — остановил Голиков и повернулся к Бовину. — Что же у вас получается, Василий Иванович: не хотели жениться — вас стали уговаривать, и вы согласились, не хотели идти на службу к немцам — вас стали уговаривать, и вы согласились? При этом и возраст не явился помехой...

— Понимаю, куда вы поворачиваете, — качнул Бовин массивной головой. — Наверно, и в самом деле невразумительно это у меня получилось: не пошел в Советскую Армию, потому что был не в возрасте, а тут... Не знаю, положа руку на сердце, не знаю, какое на меня тогда нашло затмение, а только всю жизнь расплачиваюсь за него. Можете верить или не верить, ни одной ночи не было, чтобы не просыпался с этими думами, с этой болью...

— Ну, хорошо, оставим это. Скажите, во время вашей службы у немцев расстрелы были?

— Нет, не было.

— А случаи угона мирных жителей в Германию?

— Не помню, чтобы при мне было такое, все оставались на местах.

— Не имею пока больше вопросов, — сказал Голиков, одновременно кивнув Овсянникову.

— «...подсобные работы, — пошел по тексту Овсянников, — пилил дрова, ухаживал за лошадьми. И периодически меня ставили ночью в наряд вместе с немцами. Примерно в конце декабря 1942 года бывший старший лейтенант Советской Армии Иванов, а также несколько бывших красноармейцев (не помню фамилий и имен) ночью, будучи на посту, сняли с немецких орудий замки и ушли к партизанам за Десну. На следующее утро...»

Голиков вновь приостановил чтение, обратился к Бовину:

— Видите: ушли к партизанам. А у вас, лично у вас, не возникало такого желания?

— Может, оно бы и возникло, но бывшие красноармейцы почему-то держались от меня и от моих земляков в стороне, чуждались, поэтому мы даже не знали про их намерение.

— Ну, а без них, самостоятельно вы ни разу не приходили к такой мысли? Скажем, когда ночью с оружием заступали в наряд?

— Но ведь я не один заступал. Да. Заступали, например, два немца и я, только так.

— Они же не рядом с вами находились? Неужели ни разу не представилось возможности уйти?

— Я такой возможности не видел, потому что все время под наблюдением... И эти ребята, они же заранее, наверно, готовились. Выждали такой момент, когда немцев не было на проходном участке, и ушли. Их, конечно, хватились, открыли стрельбу, но они скрылись.

— Так, понятно, — заключил Голиков. — Продолжайте, Юрий Петрович.

— «...На следующее утро всех русских, и меня в том числе, немцы под конвоем погнали до железнодорожной станции...»